Перед праздником Ринтын получил коротенькое письмо из Москвы, извещавшее его, что его рассказы приняты и будут напечатаны в ближайших номерах журнала.
Письмо было отпечатано на большом листе редакционного бланка, занимало всего несколько строк, а внизу стояла подпись. Кто же он, ответивший Ринтыну с такой деловитой краткостью, как будто писал человеку, искушенному в литературных делах? Сразу вспомнился Каюров и его полированная плешь. Но тот, доведись написать автору письмо с таким известием, не стал бы ограничиваться несколькими словами. Он уж использовал бы до конца эту глянцевую, внушительную плотную бумагу.
Ринтын тотчас помчался к Георгию Самойловичу на канал Грибоедова.
Лось не меньше Ринтына обрадовался письму из журнала.
– Вот видите,– сказал он,– вы становитесь на литературный путь. Одного только я боюсь, чтобы слава не вскружила вам голову, чтобы относительная легкость, с которой вы начали печататься, не снизила требовательности к собственной работе. Придет время, когда мы с вами расстанемся…
Ринтын сделал протестующий жест, но Лось продолжал:
– Мы с вами расстанемся, и вы сможете сами отлично переводить свои вещи на русский язык. Словом, прошу принять мои поздравления. Вооружимся терпением и будем ждать, когда выйдут в свет рассказы Ринтына, а пока надо работать дальше. Как двигается рассказ “Соседи на десять суток”?
– Никак, Георгий Самойлович,– признался Ринтын, который давно не садился писать.
– Вот это плохо. Надо работать каждый день, упорно. В этом отношении Каюров совершенно прав.
– Трудно переделывать уже написанное.
– Разумеется,– кивнул Лось.– Однако только тот, кто научился переделывать, переписывать, сокращать, кое-чего достигнет в литературе.
Ринтын слушал, но что-то внутри него протестовало против этих утверждений. Неужели так и придется всегда мучиться над каждым словом, больше сомневаться в написанном, чем радоваться удаче? Он мечтал, что придет время и он будет так же легко писать, как говорить, дышать, смотреть вокруг.
25
Долгие разговоры о том, что надо объединить северный факультет университета и северное отделение пединститута имени Герцена, закончились тем, что было принято решение создать один центр для подготовки кадров для Севера – в пединституте имени Герцена.
Последний год Ринтын и его друзья должны были учиться в институте и получить не университетские, а институтские дипломы. Ринтын понимал, что в общем-то не имеет значения, какой диплом у человека, важно, чтобы у неге были настоящие знания. Но одно дело учиться в университете и совсем другое – в институте.
Уже в Улакской неполной средней школе Ленинградский университет был для Ринтына мечтой. Впервые он услышал об университете от научного работника Улакской полярной станции Анатолия Федоровича.
– Университет,– объяснял Анатолий Федорович, подыскивая слова для юного слушателя, который не очень-то хорошо понимал по-русски,– это самая-самая высшая школа.
– Значит, на горе стоит,– догадывался Ринтын.
– Не на горе, а на самом берегу широкой и красивой реки Невы. По коридору университета можно промчаться на собачьей упряжке, такой он длинный.
Воображение уносило Ринтына на берега красивой реки с водой необыкновенной окраски, как цвета северного сияния, где университет стоял в виде длинного, составленного из таких же больших домов, как Улакская школа, здания.
Дяде Кмолю хотелось, чтобы Ринтын стал продавцом. В дядиных глазах это была высшая ступень общественного положения человека. Нет ничего приятнее, как распоряжаться огромным количеством самых разнообразных товаров… А как Ринтына провожали из Улака! Созвали целое собрание, обсуждали, как нужно снарядить своего земляка в высшую школу – университет. Это слово нынче хорошо знали в Улаке, потому что один человек из их селения уже учился в университете. Все годы, проведенные во Въэне, в бухте Гуврэль, Ринтын считал дорогой в университет. А теперь чьим-то решением его переводили из университета в институт, даже не спросив, хочет ли он этого.
Маша посоветовала:
– Перейди на другой факультет.
Ринтын ухватился за эту мысль. Пока он раздумывал, к кому обратиться с просьбой, пятый курс исторического отделения северного факультета и Кайон вместе с ним перешли на истфак университета.
Ринтын побежал на филологический факультет. Его принял сам декан, выслушал и сказал:
– Мы можем вас принять. Только надо получить разрешение ректора… А на какое отделение вам бы хотелось поступить?
– На отделение журналистики,– ответил Ринтын.
Отделение журналистики открылось совсем недавно. Видимо, желающих перейти на него было много, потому что декан недовольно протянул:
– Все хотят стать журналистами.
Ринтын совсем не хотел стать журналистом, но он по простоте своей думал, что на этом факультете будут учить тому, как хорошо писать.
Несколько дней потребовалось, чтобы попасть на прием к проректору.
Иванов-Томский, разумеется, не помнил чукотского студента, которого осенью сорок восьмого года привел дежурный Василеостровского отделения милиции Василий Голев. Он посмотрел на вошедшего и строго спросил:
– По какому вопросу?
– По вопросу перевода с северного на филологический факультет.
– Что же это все северяне вздумали остаться в университете? А вот ваши руководители, наоборот, утверждают, что вы только и ждете, как бы перейти в педагогический институт,– сказал Иванов-Томский, с интересом всматриваясь в лицо Ринтына.
– Не знаю,– пожал плечами Ринтын,– может быть, это они хотят перейти в институт, но среди студентов я не заметил такого желания.
– Я смотрю, что-то очень знакомое лицо! – воскликнул Иванов-Томский.– Простите, это не вас приводил ко мне милиционер?
– Я и есть тот самый, которого привел к вам милиционер Голев.
– Да, выросли, возмужали, словом, настоящий студент. Действительно, к чему вас переводить? Напишите заявление, а я поддержу,– сказал в заключение Иванов-Томский.
Через несколько дней Ринтын вместе с заведующим кафедрой советской печати сверял учебные планы факультетов. Оказалось, что Ринтыну нужно садиться на третий курс отделения журналистики.
– Вы согласны? – с сомнением спросил завкафедрой.
– Согласен,– со вздохом ответил Ринтын.
Приближался Машин отпуск, и она задумалась, где провести лето.
– Было бы у нас много денег,– мечтательно говорил Ринтын,– поехали бы к теплому морю. Я до сих пор не могу поверить, что в море вода может быть такая теплая, что часами можно в ней сидеть, как в ванне. И еще я завидую всем, кто умеет плавать. Это все равно что быть немного тюленем. Хорошо бы еще человеку уметь немного летать, как птице. Пусть на небольшие расстояния… Увидели бы мы с тобой пальмы и разные фикусы, растущие прямо из земли. А то любуешься этими тропиками только в президиумах да на торжественных заседаниях.
– До теплого моря нам еще далеко,– отвечала Маша.– Научиться плавать можно и на реке. Вот как я. Папа меня научил перед войной. Может, поедем в Лугу? Мы там снимали дачу перед войной. В селе Толмачеве, я хорошо помню. По выходным дням к нам приезжал папа и привозил продукты. А какая там красота! То, что ты видел в деревне под Волосовом, не то. Поедем туда? Мне будет приятно вспомнить детство.
Но Лугу пришлось отставить из-за дальности расстояния. После долгих размышлений выбрали станцию Всеволожскую, где жил на даче писатель Лось.
– Писатели плохое место не будут выбирать,– веско заявил Ринтын.– Им ведь нужно вдохновение, тихая обстановка, леса, широкие поля и спокойное течение реки…
– Думаешь, все это вместе можно найти во Всеволожской? – с сомнением спросила Маша.
– Думаю,– решительно заявил Ринтын.– Если даже будет половина того, что я предполагаю, и то будет прекрасно. Представляешь, идешь, идешь среди деревьев, и нет им конца и краю. Только изредка, будто вдруг расступились деревья, выйдешь на поляну. Когда я впервые оказался в лесу, я немного боялся. Деревья казались мне одушевленными существами. Такое же чувство у меня было, когда я впервые увидел автомобиль. Сначала его след – две широкие глубокие колеи на прибрежной гальке. Они шли чуть ли не от самой воды к складу. Я пошел по следам, и сердце у меня билось так, будто я шел по тропе невиданного зверя. Долго не решался подходить к машине со стороны мотора. Для меня там была голова, фары – глаза, колеса – ноги. Мне было уже почти шестнадцать лет, я окончил семилетку, а вот так думал… А потом познакомился с лесом, с полем. Сейчас мне смешно, что нарвал букет из картофельных цветов, а тогда…
За последние дни Маша как-то изменилась, слегка осунулась, а в глазах появилось незнакомое выражение. Иногда она беспричинно раздражалась, на кого-то злилась и подолгу лежала на кровати, глядя в стену, украшенную линялыми старыми чертежами.
