он никогда не носил баков и стригся всегда совершенно определенным образом: средней длины волосы около ушей и на лбу и чтобы чуть-чуть покрывали шею; он никогда их не красил. Он носил челку, как маленький мальчик, и его волосы лежали на голове так неестественно, что издали можно было иногда подумать, будто отец носит шлем.
— Извините, дети, — сказал отец, тряхнув головой. — Я знаю, что это не очень приятно, но мы дошли до поворотного момента.
Он еще раз тряхнул головой; нам казалось, что он действительно растерян, и только годы спустя я вспоминаю: вот он сидит на кровати в комнате Фрэнка, в комнате с портновским манекеном, выглядит вполне симпатично и, похоже, уже владеет ситуацией. Отцу всегда удавалось создавать иллюзию, будто он владеет ситуацией — например, в случае с Эрлом. Ему не приходилось поднимать штангу, как Айове Бобу или мне, но отец сохранил спортивную фигуру и определенно какое-то мальчишество («многовато этого долбаного мальчишества», как скажет Фрэнни). Мне пришло в голову, что он, должно быть, одинок: за семь лет он ни разу не встречался с женщиной! А если и пользовался услугами проституток, то вел себя крайне осторожно, но в этом отеле «Нью-Гэмпшир» кто бы смог быть настолько осторожен?
— Он не мог встречаться ни с одной из них, — скажет Фрэнни. — Я бы просто об этом знала, если бы это случилось.
— Все мужики — змеи, — сказала Сюзи. — Даже милые парни.
— Значит, он этого не делает — яснее ясного, — сказала Фрэнни.
Медведица Сюзи пожала плечами, и Фрэнни отвесила ей оплеуху.
Но в комнате Фрэнка именно отец поднял вопрос о проститутках.
— Мы должны сказать им, как собираемся поступить с этими чокнутыми радикалами, — сказал отец, — прежде чем пойдем в полицию.
— Зачем? — спросила его медведица Сюзи. — Кто-нибудь из них может накапать на нас.
— Зачем им это делать? — спросил я Сюзи.
— Мы должны сказать им, чтобы они тоже подумали о планах на будущее, — сказал отец.
— Им надо будет переехать в другой отель, — сказал Фрейд. — Проклятая полиция нас закроет. В этой стране ты уже потому виновен, что стоял рядом! — воскликнул Фрейд. — Спросите у любого еврея.
«Просто спросите у другого Фрейда», — подумал я.
— А если мы окажемся героями? — проговорил отец, и мы все повернулись к нему.
«Да, неплохо было бы», — подумал я.
— Как в книге у Лилли? — спросил отца Фрэнк.
— Что, если в глазах полиции мы будем героями, которые раскрыли заговор с бомбой? — сказал отец.
— В глазах полиции? Держи карман шире! — сказал Фрейд.
— Но предположим, что, как американцы, — сказал отец, — мы расскажем об этом в американском консульстве или посольстве, а кто-нибудь оттуда передаст информацию австрийским властям, — получится первоклассная сверхсекретная интрига!
— Вот за что я люблю тебя, Вин Берри! — сказал Фрейд, выстукивая своей бейсбольной битой какой-то ритм. — Ты настоящий мечтатель, — сказал Фрейд отцу. — Это никакая не первоклассная интрига! Это второклассный отель! — сказал Фрейд. — Даже я это вижу, — сказал он, — а я слепой, если ты еще не заметил. Вдобавок этих террористов тоже никак не назовешь первоклассными, — сказал Фрейд. — Они не могут заставить ездить прекрасную машину! — выкрикнул он. — Я, например, не верю, что они знают, как взорвать Оперу! На самом деле я уверен, что мы в полной безопасности. Если бы у них действительно была бомба, они бы уже свалились вместе с ней с лестницы!
— Вся машина — это и есть бомба, — сказал я, — и это главная бомба, не знаю уж, что это значит. Но так мне сказала Фельгебурт.
— Давайте поговорим с Фельгебурт, — сказала Лилли. — Я доверяю Фельгебурт, — добавила она, удивляясь про себя, как девушка, которая семь лет была ее учительницей, позволила убедить себя пойти на смерть; и если Фельгебурт была ее учительницей, то Швангер была ее нянькой.
Но мы больше не видели Фельгебурт. Наверно, это именно меня она не хотела больше видеть. В конце лета 1964 года, когда впереди замаячил «осенний сезон», я делал все возможное, чтобы не оставаться с Фрэнни наедине, а Фрэнни изо всех сил старалась убедить медведицу Сюзи, что, хотя между ними ничего не изменилось, лучше бы им, на ее взгляд, остаться «просто хорошими друзьями».
— Сюзи очень открытый человек, — сказала мне Фрэнни. — Ну то есть она действительно милая, как сказала бы Лилли, но я стараюсь отстранить ее, не подорвав того доверия, которое я, хоть отчасти, ей внушила. Я имею в виду, что она только-только начала любить себя, самую малость. Я почти убедила ее, что она не так уж уродлива, а теперь, когда я ее отвергла, она опять начала превращаться в медведя.
— Я люблю тебя, — сказал я Фрэнни, — но что нам делать?
— Любить друг друга, — сказала Фрэнни. — И ничего больше.
— Никогда, Фрэнни? — спросил я ее.
— По крайней мере пока, — сказала Фрэнни, но ее рука скользнула по ее бедру, по ее крепко стиснутым коленям к моему колену, которое она так крепко сжала, что я подпрыгнул. — Не здесь, по крайней мере, — со злостью прошептала она и разжала ладонь. — Может быть, это просто желание, — добавила она. — Не хочешь опробовать свое желание на ком-нибудь другом, а потом посмотрим, как и что изменится?
— На ком? — спросил я.
Этот разговор происходил уже в конце дня, в ее комнате. Я не осмеливался оставаться в комнате Фрэнни после наступления темноты.
— А о ком ты думаешь? — спросила меня Фрэнни.
Я знал, что она имеет в виду проституток.
— Об Иоланте, — сказал я, и моя рука непроизвольно дернулась вбок, свернув абажур на лампе.
Фрэнни повернулась ко мне спиной.
— А о ком думаю я, ты наверняка знаешь, правда? — спросила она.
— Эрнст, — сказал я и застучал зубами; меня пробрал озноб.
— Тебе нравится этот выбор? — спросила она меня.
— Боже мой, нет! — прошептал я.
— Ты и твой чертов шепот, — сказала Фрэнни. — Ну а я тоже не хочу думать о тебе с Иолантой.
— Значит, этого не будет, — сказал я.
— А нам, боюсь, все-таки придется, — сказала она.
— Почему, Фрэнни? — сказал я и двинулся к ней.
— Нет, стой! — вскрикнула она, встав так, что между нами оказался ее письменный стол с покосившейся лампой.
Несколько лет спустя Лилли пошлет нам обоим стихотворение. Прочитав его, я позвонил Фрэнни узнать, послала Лилли то же самое стихотворение и ей или нет; конечно, она его тоже получила. Стихотворение принадлежало перу очень хорошего поэта, Дональда Джастиса, и однажды я слышал, как мистер Джастис читал свои стихи; это было в Нью-Йорке. Мне они все понравились. Когда он читал их, я сидел затаив
