дыхание: надеялся, что он прочитает то стихотворение, которое Лилли послала нам с Фрэнни, и в то же время боялся, что он этого не сделает. Он его не прочитал, и я не знал, что делать, когда чтение окончилось. Люди подходили к нему и заговаривали с ним, но все они выглядели так, будто были его друзьями, а может, они просто были тоже поэты. Лилли говорила мне, что у поэтов есть манера держаться так, словно они все между собой друзья. Но я не знал, что делать; будь там Фрэнни, мы бы, недолго думая, взяли и подошли к нему, и он бы наверняка стал ее поклонником — так бывает всегда и со всеми. Не поймите меня превратно: мистер Джастис выглядел как настоящий джентльмен, и я сомневаюсь, чтобы он стал волочиться за Фрэнни. Мне казалось, что он, как и его стихи, должен был быть прямым и чистосердечным, чуждающимся фамильярности, суровым, даже мрачным — но открытым и щедрым. Он выглядел человеком, которого можно попросить написать элегию для кого-то, кого ты любишь; думаю, он мог бы написать что-нибудь в лучшем смысле душераздирающее для Айовы Боба, и, глядя, как после выступления в Нью-Йорке он проходит, окруженный толпой молодцевато-сосредоточенных почитателей, мне захотелось, чтобы он написал и прочел что-нибудь вроде элегии о матери и Эгге. В каком-то смысле, правда, он уже написал элегию об Эгге; он написал стихотворение под названием «На смерть друзей в детстве», которое я воспринял как элегию для Эгга. Нам с Фрэнком обоим оно понравилось, но Фрэнни сказала, что для нее оно слишком уж печальное.
НА СМЕРТЬ ДРУЗЕЙ В ДЕТСТВЕ
Мы их ни в небесах не встретим, бородатых,
Ни загорающих в пустынях ада;
Лишь, может, в сумерках, в пустом дворе за школой:
Положим, взявшись за руки кружком,
Играют в игры, чьи названья мы забыли…
Давай же, память, их поищем там, в тени [32].
Глядя на мистера Джастиса в Нью-Йорке, я думал в первую очередь о Фрэнни и о «Любовных уловках» — так называлось стихотворение, которое Лилли послала нам с Фрэнни. Я не знал, что сказать мистеру Джастису. Я был слишком смущен, чтобы хотя бы пожать ему руку. Наверно, я сказал бы ему, что был бы очень рад прочитать «Любовные уловки» с Фрэнни в Вене, тогда, в самом конце лета 1964 года.
— А разве от этого что-нибудь изменилось бы? — спросит меня Фрэнни позже. — Разве мы б ему тогда поверили?
Я даже не знаю, написал ли уже Дональд Джастис «Любовные уловки» в 1964 году. Наверное, должен был; кажется, это стихотворение написано специально для нас с Фрэнни.
— Какая, собственно, разница, — сказал бы Фрэнк.
Во всяком случае, через много лет мы получили по почте «Любовные уловки» от нашей дорогой маленькой Лилли, и в один прекрасный вечер мы вслух прочитали его друг другу по телефону. Я по старой привычке шептал в тех местах, которым следовало бы звучать во весь голос, а Фрэнни прочитала стихотворение громко и четко, от начала до конца.
Нет, все попытки избежать
Прикосновения, все эти ухищренья,
Попытки взгляд до времени занять
Предметом, не имеющим значенья
(Как честь, хотя б до времени, велит),
Им не помогут избежать паденья.
Нет, нужно здесь лекарство посильней,
Уже им ясно: тщетны и смешны
Уловки эти против страсти — с ней
Уже бороться нечем,
Пока глаза их не ослеплены
И руки не обрублены до плеч им.
И в самом деле, нужно было сильное лекарство. Если бы наши руки были отрублены до плеч, мы с Фрэнни дотрагивались бы друг до друга обрубками, тем, что у нас осталось, — пусть бы нас даже ослепили.
Но в тот день, когда мы находились в ее комнате, нас спасла медведица Сюзи.
— Что-то случилось, — сказала Сюзи, вваливаясь в комнату.
Мы застыли: мы думали, она имеет в виду нас; нам показалось, что она знает про нас все.
Лилли, конечно, знала. Каким-то образом она знала.
— Писатели знают все, — сказала однажды Лилли. — Или должны знать. Они обязаны знать все. Или им лучше молчать.
— Лилли, должно быть, знала с самого начала, — сказала тогда Фрэнни в нашем давнем телефонном разговоре, в ту ночь, когда мы открыли для себя «Любовные уловки».
Связь была плохая; на линии стоял постоянный треск, как будто Лилли нас подслушивала. Или подслушивал Фрэнк; Фрэнк (как я сказал тогда Фрэнни) был просто рожден для этой роли: подслушивать любовников.
— Слушайте, вы, что-то происходит, — уже угрожающе повторила медведица Сюзи. — Они не могут найти Фельгебурт.
— Кто «они»? — спросил я.
— Порнокороль и вся его долбаная банда, — ответила Сюзи. — Они интересовались у нас, не видели ли мы Фельгебурт. А вчера вечером они опрашивали проституток.
— И никто ее не видел? — спросил я, и сквозь мои брюки по моим ногам опять пробежал знакомый холодок, почувствовалось дуновение смертельного воздуха из гробницы, где лежали бессердечные Габсбурги.
Сколько дней мы ждали, пока отец с Фрэнком метались в поисках покупателя отеля «Нью-Гэмпшир», прежде чем донести о предполагаемой бомбе? И сколько ночей мы спорили, сообщить ли нам о готовящемся преступлении в консульство или посольство, чтобы они рассказали все полиции, или уж идти прямо в полицию самим? Когда ты влюблен в собственную сестру, во многом теряешь реальную перспективу. Чертов Welt, как сказал бы Фрэнк.
— На каком этаже живет Фельгебурт? — спросил у меня Фрэнк. — Ты ведь был у нее дома. Как высоко она живет?
Писательница Лилли сразу же поняла смысл вопроса, но до меня дошло не сразу.
— На первом этаже, — сказал я Фрэнку. — Всего один пролет вверх.
— Низковато, — сказала Лилли, и тогда я все понял.
Недостаточно высоко, чтобы выпрыгнуть и разбиться, — вот что она имела в виду. Если Фельгебурт наконец-то решила не пройти мимо раскрытого окна, ей надо было найти другой способ.
— Итак, — сказал Фрэнк, беря меня за руку. — Если она пошла по стопам Мышиного Короля, она все еще там.
Я лишь немного запыхался, пересекая площадь Героев и спеша по Доктор Карл Реннер-ринг к Ратхаузу; это слишком длинная дистанция для спринтера, но я тогда был в хорошей форме. Запыхался я лишь малость, что да, то да, а вот вину чувствовал огромнейшую — хотя дело не могло
