— Ша-ша, дети! Хватит! Все будет хорошо!.. Немного мы на этом, конечно, потеряем, но семьдесят пять процентов все-таки получим. Я сейчас же отправлюсь к Гросглику; пускай он через своего человека договорится с доказчиками… Самим нам вмешиваться в это дело нельзя.
— Он должен всерьез заняться этим, если не хочет вместо своих тридцати тысяч получить пять.
— Ну да, при благоприятном исходе он получит пятнадцать, самое большее, двадцать тысяч, — цинично заметил Альберт, глядя на тестя.
— Золотые слова, Альберт! Мы дадим ему все двадцать тысяч! Ну довольно об этом! Давайте лучше поговорим о том, как отстраиваться. Ты, Альберт, больше не будешь этим заниматься. У меня грандиозный план. Мы купим у Вильчека землю и на базе моей фабрики создадим акционерное предприятие «Грюншпан, Гросман и К0». Мой адвокат уже занимается юридической стороной этого дела, а архитектор через неделю представит детальный проект. Я все хорошенько обдумал и считаю, что сейчас самое время начинать. Несколько кретинов вылетели в трубу, и надо этим воспользоваться. Зачем платить за аппретирование тканей? Лучше делать это самим! И готовую пряжу незачем покупать. Лучше построить прядильню, и доход увеличится еще на двадцать пять процентов. Фабрика должна включать все процессы — от начала до конца. Попробуем потягаться с Мюллером. Я, Альберт, задумал это еще до того, как с тобой приключилась беда, и теперь надо извлечь из этого выгоду.
И Грюншпан стал подробно излагать планы будущей акционерной компании.
Регина, расчувствовавшись, кинулась отцу на шею.
Проект ошеломил Морица, и к фамилиям двух компаньонов он мысленно уже прибавлял свою.
— Но пока об этом никому ни слова! Сначала надо уладить дело Альберта. Мориц не проговорится: он свой человек.
— И хотел бы стать совсем своим, — многозначительно сказал Мориц.
Грюншпан посмотрел на него долгим, испытующим взглядом, Регина — тоже, а Гросман недоверчиво усмехнулся.
— Почему бы и нет? Надо это обсудить, — невозмутимо отвечал старик.
— Я пришел с этой целью.
— Ступай к Меле и объяснись с ней.
— Перед тем мне нужно переговорить с вами.
— Кое-что я уже знаю от Бернштейнши. А в согласии Мели ты уверен?
— Нет, но я хочу услышать, что скажете вы…
— Так… так…
Грюншпан поцеловал Регину, пожал руку Гросману и, выпроводив их за дверь, сказал:
— Ландау может остаться…
Потом уселся в кресло и, положив ногу на ногу, играл длинной цепочкой от золотых часов.
Мориц покусывал набалдашник трости, поглаживал бородку, поправлял пенсне, не зная, как заговорить о приданом, и в конце концов спросил напрямик:
— Сколько вы дадите за Мелей?
— А вы чем располагаете?
— Я могу завтра же представить вам приходо-расходное сальдо своей конторы и акт сделки, заключенный между мной и Гросгликом. Мне нет нужды обманывать вас. У меня солидное дело и наличный капитал, а не надежды на страховку, которую еще может оспорить следователь, — со значением произнес он. — Итак, что вы скажете?..
— Какой у вас капитал? Назовите цифру, завтра мы проверим.
— Тридцать тысяч наличными! И не подумайте, что я хвастаюсь, — кредит на сумму, по меньшей мере, вдвое большую. К тому же я человек образованный, у меня связи с лодзинскими миллионерами и репутация порядочного, честного дельца. И что особенно важно: я ни разу не обанкротился.
— Наверно, невыгодно было… — бесстрастно заметил Грюншпан.
— Итак, по самым скромным подсчетам я имею плюс-минус двести тысяч. А сколько вы даете за Мелей?
— Она десять лет училась в дорогом пансионе. Ездила за границу. Ее обучали разным языкам. Это обошлось мне очень дорого.
— Ну это ее личный капитал, в оборот его не пустишь. И я не буду иметь с этого и одного процента…
— Как! А воспитание, а манеры не в счет? Да она украсит собой любую гостиную. А на фортепиано как она играет? Меля моя любимица! Она настоящий бриллиант! — с жаром воскликнул Грюншпан.
— Итак, сколько вы намерены потратить на его оправу?..
— Ландау и К0 согласны выделить пятьдесят тысяч, — уклончиво сказал Грюншпан.
— Мало! Меля, конечно, красавица, умница, ангел! Настоящий ангел! Бриллиант! Но пятьдесят тысяч — мало!
— Мало?! Пятьдесят тысяч — большие деньги! Вы мне в благодарность еще руку должны поцеловать. Будь она уродина, хромая или слепая, я дал бы за ней больше.
— Ну совсем здоровой ее не назовешь. Она часто хворает. Но я этому не придаю значения.
— Да вы что! Это Меля-то нездорова? Она — само здоровье. Увидите, каждый год будет рожать вам ребенка. Во всей Лодзи другой такой девушки нет! К вашему сведению, на ней итальянский граф хотел жениться.
— Ну и выходила бы за него. Только вам пришлось бы раскошелиться для зятя на штаны и башмаки.
— А вы что за птица? Тоже мне, солидная фирма: посредническая контора Морица Вельта! Нашли чем гордиться!..
— Не забывайте, я — компаньон Боровецкого.
— Ай-ай, какой богач — десять тысяч вложил в дело, — засмеялся Грюншпан.
— С сегодняшнего дня моя доля составляет двадцать тысяч, а через год фабрика перейдет ко мне. Можете не сомневаться в этом…
— Тогда и поговорим, — с притворным безразличием сказал Грюншпан, хотя предложение Морица его устраивало, так как он считал его многообещающим дельцом.
— Через год вам придется говорить с кем-нибудь другим. Гросглик предлагает мне сто тысяч в придачу к своей Мери.
— На такую, как она, и за двести тысяч нелегко найти охотника.
— Зато ее отец и зять не заподозрены в поджоге.
— Ша-ша! — зашикал старик, заглядывая в соседнюю комнату.
— Вы глубоко ошибаетесь, если думаете, что породниться с фирмой Грюншпан и Ландсберг большая честь и от этого увеличится мой кредит.
— В Лодзи мне знают цену, — невозмутимо возразил старик.
— Кто? Где? В полиции, может? — съехидничал Мориц.
— Не повторяй сплетен, — со злостью оборвал его Грюншпан.
Оба замолчали.
Старик вышагивал по комнате и, подходя к окну, выглядывал в сад. Ландау сгорбившись сидел за столом; Мориц нервничал, с нетерпением ожидая, чем кончится торг. В глубине души он согласен был и на пятьдесят тысяч, но хотел попытаться выжать еще больше.
— А Меля согласна выйти за вас?
— Это я сейчас выясню, но сначала мне надо знать, сколько вы за ней дадите.
— Я уже сказал, и слов на ветер не бросаю.
— Такая сумма меня не устраивает. Пятьдесят тысяч — это мизер, принимая во внимание мои связи, образование, репутацию честного дельца. Я не какой-нибудь конторщик и не чета Ландау или Фишбину. Советую вам подумать, реб Грюншпан. Мориц Вельт — это фирма! Выдать за меня дочь — все равно что получить сто процентов на вложенный капитал. Мне не на кутежи нужны деньги. Пятьдесят тысяч наличными и столько же в рассрочку на два года, согласны? — решительным тоном спросил Мориц.
— Согласен, но за вычетом расходов на свадьбу, на приданое и на ее воспитание.
— Так обижать собственную дочь — просто свинство, реб Грюншпан! — вскричал Мориц.
— Ну ладно, поговорим об этом, когда уладится дело с Альбертом.
— Оно бросает тень и на нее, и вы должны прибавить еще десять процентов. Ведь нам придется выгораживать вас перед людьми. Ну так, как же?
— Я уже сказал, и это мое последнее слово.
— Слово можно взять назад, это не стоит денег. А мне нужны гарантии.
— Если Меля согласится, все будет сделано честь по чести.
— Хорошо. Я иду к ней.
— Желаю успеха! Ты мне нравишься, Мориц!
— Ты, Грюншпан, известный махер, но я тебя уважаю.
— Значит, мы поладим, — Грюншпан протянул Морицу руку.
Мориц застал Мелю в маленьком будуаре. Она лежала на кушетке с книжкой, но не читала, а смотрела в окно.
— Прости, что я не встаю: мне нездоровится. Садись! Почему у тебя такой торжественный вид?
— Мы только что говорили с твоим отцом.
— А-а! — протянула она, внимательно глядя на него.
— Верней, я начал разговор…
— Понятно! Цветы… разговор с отцом… Ну и что?
— Он сказал: все зависит только от тебя, Меля, — проговорил он тихо и так проникновенно, что она опять взглянула на него.
А Мориц стал говорить о себе, о том, что она давно ему нравится.
Меля оперлась на руку и повернула к нему печальное, измученное лицо. И жгучая боль, боль невосполнимой утраты, которую не избыть слезами, пронзила ей сердце. Она сразу поняла, что он пришел просить ее руки. И его слова не вызвали у нее ни гнева, ни возмущения; она безучастно смотрела на него и слушала, но по мере того как он говорил, ею овладевали тревога и тоска.
«Почему Мориц, а не Высоцкий, которого она так страстно любит, просит ее стать его женой?..»
Чтобы скрыть слезы и не видеть Морица, она уткнулась лицом в подушку и, затаив дыхание, слушала, не отдавая себе отчета в том, кто говорит с ней. Она не хотела этого сознавать, в ней все противилось этому, и душа исходила слезами. Всей силой любящего, исстрадавшегося сердца, всеми фибрами души призывала она другого, призывала сесть на место Морица и избавить ее от муки. И желание было так велико, что временами начинало казаться: это Высоцкий признается ей в любви.
