«Почему Мориц, а не Высоцкий, которого она так страстно любит, просит ее стать его женой?..»
Чтобы скрыть слезы и не видеть Морица, она уткнулась лицом в подушку и, затаив дыхание, слушала, не отдавая себе отчета в том, кто говорит с ней. Она не хотела этого сознавать, в ней все противилось этому, и душа исходила слезами. Всей силой любящего, исстрадавшегося сердца, всеми фибрами души призывала она другого, призывала сесть на место Морица и избавить ее от муки. И желание было так велико, что временами начинало казаться: это Высоцкий признается ей в любви.
Заставляя ее вздрагивать и забывать о Морице, в ушах звучал его дивный голос, который с того вечера у Ружи навсегда запомнился ей и, как записанный на фонографе, сейчас ожил, а она, очарованная, бесконечно счастливая, внимала ему.
Она слушала долго, упиваясь его словами, и в порыве нахлынувшего чувства уже хотела кинуться ему на шею, целовать и говорить: «Люблю, люблю!» Но открыв глаза, ужаснулась: перед ней со шляпой в руке сидел красавчик Мориц… Мориц… Мориц…
И говорил не о блаженстве, не о счастье разделенной любви, не о сладостных порывах сердца.
А ровным, спокойным голосом рассуждал о том, как славно они заживут вдвоем, говорил о фабрике, которую намерен основать, о капиталах, о ее приданом, о планах на будущее, о том, что, возможно, у них будет свой выезд, и она никогда ни в чем не будет испытывать недостатка.
«Мориц, Мориц», — с трудом доходило до ее сознания, и она спросила, как в полузабытьи:
— Ты меня любишь, Меч… Мориц?
И тотчас спохватилась, пожалела о вырвавшихся словах, но было уже поздно.
— Не знаю, как это выразить, — растроганно сказал Мориц. — Ведь я — коммерсант и не умею говорить красиво о своих чувствах. Но когда я тебя вижу, Меля, у меня на душе становится так хорошо, что я забываю обо всем на свете, даже о делах. Ты такая красивая и совсем не похожа на наших женщин… Скажи, ты согласна стать моей женой?
Она смотрела на него, но снова видела перед собой другое лицо, другие глаза и слышала страстный, взволнованный шепот любовного признания. И словно изнемогая от жарких поцелуев, опустила веки. По телу пробежала блаженная дрожь, она напряглась, как струна, и прижалась спиной к дивану, — ей казалось: тот, другой, обнимает и привлекает ее к себе.
— Меля, ты согласна стать моей женой? — переспросил Мориц, встревоженный ее молчанием.
Она очнулась, встала и не раздумывая торопливо сказала:
— Согласна. Переговори обо всем с отцом. Хорошо, я выйду за тебя замуж.
Он хотел поцеловать ей руку, но она мягко отстранилась.
— А теперь оставь меня… Мне нездоровится… Приходи завтра после полудня…
Больше она ничего не в силах была сказать, а он, обрадованный благоприятным исходом дела, не обратив даже внимания на то, как странно она себя ведет, поспешил к папаше Грюншпану уговориться о приданом.
Не застав Грюншпана, которого вызвали в контору, он вернулся в будуар, чтобы попросить Мелю самой сказать отцу о своем решении.
Бледная как полотно стояла она на прежнем месте и, глядя невидящими глазами в окно, шевелила губами, словно разговаривала со своим сердцем или с видениями прошлого.
— Ладно, Мориц, скажу… Да, я буду твоей женой, Мориц… — монотонно повторяла она.
Но на этот раз позволила ему поцеловать руку, и, не заметив даже, как он ушел, прилегла с книжкой на кушетку и тупо уставилась на покачивавшиеся за окном розы и сверкавший на клумбе золотистый зеркальный шар.
На радостях Мориц дал Франтишеку, подававшему ему пальто, целый гривенник и поехал на фабрику на извозчике.
— Поздравь меня, я женюсь на Меле Грюншпан, — выпалил он, вбегая в контору.
— Что ж, это немалые деньги, — сказал Кароль, поднимая голову от бумаг.
— Это большие деньги, — уточнил Мориц.
— В том случае, если страховая компания заплатит сполна, — с ударением сказал Кароль.
Его злило, что Мориц одним махом заполучил красивую невесту и большое приданое, а он, Кароль, бьется как рыба об лед.
— Я принес тебе деньги.
— А я прикинул и вижу, что обойдусь без них. Нашелся кредитор, который согласен дать в долг на полгода всего за восемь процентов. — Это была неправда, но он сказал так умышленно, чтобы досадить Морицу.
— Бери! Я специально для тебя раздобыл деньги и уплатил вперед проценты.
— Задержи их у себя на несколько дней, если они мне не понадобятся, я уплачу неустойку.
— Не люблю, когда сделку обставляют такими условиями, — недовольно сказал Мориц.
— Значит, панна Меля согласна? Странно…
— А что в этом странного? — раздраженно спросил Мориц.
— Малость на конторщика смахиваешь. Впрочем, дело не в этом…
— А в чем? Договаривай, пожалуйста…
— Да ведь она была без памяти влюблена в Высоцкого, — сказал Кароль притворно-удивленным тоном, в котором сквозила издевка.
— Это такая же нелепость, как банкротство Шаи.
— А почему бы им не полюбить друг друга? Она — красавица, он тоже недурен собой. И оба помешаны на служении обществу, оба темпераментные… я сам видел у Травинских, как они пожирали друг друга глазами. Поговаривали даже о женитьбе… — безжалостно продолжал он, наслаждаясь страдальческим видом Морица.
— Возможно, но мне это безразлично.
— Я не мог бы с безразличием относиться к тому, что касается моей невесты. И никогда не женился бы на женщине с прошлым, — сказал Кароль и при этом так язвительно усмехнулся, что Мориц вскочил как ужаленный.
— К чему ты мне все это говоришь?
— Просто так. В моих словах нет ничего обидного ни для тебя, ни для панны Мели. Я искренне рад, что ты так удачно женишься. — И он снова ехидно улыбнулся.
Мориц обозлился и, хлопнув дверью, выбежал из комнаты.
Он был так раздражен, что с руганью накинулся на рабочих, которые откачивали воду из-под фундамента.
— А ну, пошевеливайтесь, хамы! Работаете как из милости, со вчерашнего дня воды нисколько не убавилось.
— Чего? — громко спросил один из рабочих.
— Ты чего грубишь? Как ты смеешь грубить? Да я в два счета выгоню тебя с работы!
— Проваливай отсюда, жид пархатый, покуда цел! Не то башку сверну, чтоб знал, в какую сторону улепетывать, — прошипел каменщик, поднося кулак к его носу.
Мориц поспешно отступил и поднял такой крик, что Кароль выскочил из конторы, а Макс — из прядильной.
Мориц требовал, чтобы рабочего немедленно уволили, так как он оскорбил его.
— Успокойся, Мориц! И не вмешивайся не в свое дело!
— Как это «не в свое дело»? У нас одинаковые права!
— Допустим. Но это еще не причина, чтобы ругать рабочего и при том несправедливо.
— Что значит «допустим»! Я, как и ты, вложил в дело десять тысяч.
— Не кричи, пожалуйста! Или тебе хочется похвастаться перед рабочими своими десятью тысячами?
— Говорю, что считаю нужным. И прошу меня не учить!
— Но кричать-то зачем?
— Это мое дело!
— Ну и кричи на здоровье! — презрительно сказал Кароль и ушел в контору.
Мориц выкричался перед Максом и убежал, пригрозив напоследок, что заведет здесь другие порядки, что дальше так продолжаться не может, что Кароль строит не фабрику, а дворец.
— Рассчитывает на приданое панны Грюншпан вот и разошелся, — сказал Максу Кароль, но в душе пожалел, что вспылил, так как крайне нуждался в деньгах.
«Всегда так: погорячусь и непременно наделаю глупостей», — подумал он.
Хотя упоминание о романе Мели задело Морица, он тоже был недоволен собой, понимая, что вел себя глупо.
И хотел даже вернуться, но было уже начало седьмого, и он решил объясниться с Каролем позже.
Экипаж Кесслера ждал его у конторы, и Мориц, заехав домой переодеться, приказал кучеру погонять лошадей.
С наслаждением развалившись на мягком сиденье, он небрежно кивал встречным знакомым.
Кесслер, владелец расположенной в нескольких верстах от города огромной красильной фабрики, рядом с которой он жил, был одновременно главным акционером и директором компании Кесслер и Эндельман.
Особняк, верней замок в готическо-лодзинском стиле, стоял на холме на фоне высокого соснового бора, а перед ним обширный английский парк спускался по крутому склону в глубокий, заросший ветлами и ольшаником овраг, на дне которого бежала речка, с укрепленными фашинами берегами.
Справа за парком сквозь деревья виднелись кирпичные стены и трубы фабрики; слева, утопая в зелени садов, серели вдалеке соломенные стрехи — там, на дне яра, по обе стороны речки раскинулась деревня.
— Ты живешь прямо-таки по-царски! — выпрыгивая из экипажа, воскликнул Мориц.
— Делаю все возможное, чтобы устроиться более или менее сносно в этой варварской стране, — говорил Кесслер, провожая его в комнаты.
