Не будете ли Вы так любезны в случае Вашего на то согласия потрудиться внести мне три шиллинга до конца этой недели. Заранее благодарный, остаюсь искренне Ваш…»
— Очень милое письмо. — сказал я.
— Один из самых гнусных документов этой войны, — возразил писатель.
— Человек просто собирает по три шиллинга на скромные подарок Роберту Сэмсону.
— Я уж десять дней не получаю писем от жены, а тут этот английский мальчишка врывается с подобным посланием.
— А если бы вы не ждали письма от жены, вы бы, наверное, согласились, что это — потрясающее письмо, не правда ли?
— Да-да, в весьма определенном, отвратительном смысле
— А мне оно кажется таким простодушным и трогательным
— И это люди, которые призваны содействовать тому, чтобы американцы и англичане понимали друг друга! Очаровательные, милейшие люди! Вы с ними раскланиваетесь мимоходом — и это все, не правда ли? «Пи-И-Пи клуб»! Наш неутомимый секретарь! Наша жизнь и работа в «С. К.»! Что это еще за «Эс-Ка»? Эскалатор, что ли?
— Вы просто расстроены, что нет писем из дому. Может быть, будут после обеда.
И действительно, после обеда писатель получил сразу семь писем. Он читал их и смеялся, а потом сказал мне:
— Дайте-ка сюда еще раз то письмо, ладно?
Он прочел его еще раз и вернул мне.
— Вы правы, — сказал он. — Очень милое и простодушное письмо, совершенно безвредное. Я пошлю ему три шиллинга до конца этой недели и надеюсь, что этот, так его растак, неутомимый секретарь насладится трубкой в девяносто восемь центов, которую ему поднесут ветераны за то, что их приняли в 1942 году, так сказать, на правах учредителей. И, так сказать, вы, наверное, догадываетесь, что я ему желаю сделать с этой трубкой.
Он напечатан автору письма ответную записку, где объяснял, почему вместо трех шиллингов может поспать только два шиллинга шесть пенсов; а именно потому, что он не был ветераном на правах учредителей с 1942 года, ни разу, насколько он мог вспомнить, не принимал участия ни в одном полезном, подлинно значительном пли просто интересном форуме, никогда не встречался с неутомимым секретарем, а следовательно, полагал, что два шиллинга шесть пенсов — это все, что он может пожертвовать на соответствующий подарок этому сукину сыну, да и тех не послал бы, если бы только что не получил семи писем из дому.
Глава шестьдесят восьмая
Тайна человека, который разбрасывал письма из окон, раскрыта
В один прекрасный день приносит мне Виктор Тоска экземпляр газеты «Старс энд страйпс» и говорит:
— Прочти-ка это, ладно?
Там было написано про одного парня, арестованного агентами Федерального бюро расследования в городе Флагстаф, штат Аризона, которого разыскивали три года с лишком, как уклоняющегося от военной службы. Статья мне показалась неинтересной, и я уже хотел отложить газету, как вдруг взглянул на фотографию этого человека. Мне показалось, что я его где-то встречал, да и Виктор, видимо, ждал, что меня заинтересует эта довольно-таки нудная история, — ну я и продолжал читать. Скоро я дошел до места, из которого узнал, кто был этот человек. Это оказался тот самый парень, что бросал письма из окон гостиницы напротив нашей «Большой Северной». Я внимательно рассмотрел фотографию; ну да, это он, точь-в-точь такой, как в тот день, когда я опоздал за письмом на улицу и пытался купить его за доллар у девушки, работавшей в автомате-закусочной.
Виктор был ужасно доволен. Просто наслаждался. Я видел, как он смеется в душе, хотя внешне он был совершенно спокоен.
Звали этого человека Уолтер Марплс. В газете говорилось, что агенты ФБР в погоне за преступником изъездили всю страну с востока на запад и с севера на юг, руководствуясь единственной в своем роде путеводной нитью — письмами без подписи, падавшими из окон гостиниц. В конце концов его настигли и арестовали на рассвете в воскресенье, 21 мая, в номере с окном, выходящим на улицу, в гостинице «Монте-Виста», в городе Флагстафе, штат Аризона. Человек этот нисколько не смутился и сказал: «Слишком поздно. Три дня тому назад мне исполнилось тридцать восемь лет, а в армию после тридцати восьми не берут».
Я взглянул на Виктора. Он подмигнул мне и сказал:
— Валяй, Джексон, считай до девяти.
Тут уж он не мог больше сдерживаться и, заливаясь смехом, запрыгал по комнате.
Уолтер Марплс выглядел на фотографии очень серьезным, и, судя по описанию, так оно и было. Марплс спросил агентов ФБР, почему они сами не в армии, раз они так хорошо владеют огнестрельным оружием, а он нет. Он заявил, что держался вдали от призывных пунктов и тому подобных вещей просто потому, что война ему лично не нравится. Он сказал, что чувствует ответственность за судьбу человечества и считает себя не вправе увиливать от этой ответственности в дни, когда люди так отчаянно нуждаются в правде. Он бросал свои письма из окон ранним утром в каждом штате Америки более чем в ста городах, больше чем из трехсот гостиниц. Он заявил, что никогда в своей жизни ничего не украл и не нарушил ни одного справедливого закона.
В заключение корреспондент газеты писал, что хотя Марплсу и больше тридцати восьми лет, а все-таки ему придется нести ответ перед правительством, в особенности если правительство сумеет доказать, что он не душевнобольной, а правительство, конечно, уверено, что сумеет это сделать. И все же чувствовалось между строк, что автор статьи относится к Уолтеру Марплсу с неподдельным восхищением.
Тут я стал хохотать вместе с Виктором, и писатель поинтересовался, из-за чего у нас шум. Я дал ему прочесть газету, и он тоже посмеялся, а потом заставил меня рассказать все, что я знаю про этого парня и о чем говорилось в письмах, которые я тогда подобрал.
На следующий день Олсон, который тоже слышал раньше об этих письмах, принес нам экземпляр газеты «Нью-Йорк таймс» и показал другую статью о Марплсе. Эта статья была даже лучше первой, в «Старс энд страйпс», так как в ней приводились выдержки из нескольких писем, которые корреспондент ухитрился стянуть у агентов ФБР; материал был первоклассный. Олсон сказан, что Марплс — последователь йогов. В статье «Нью-Йорк тайме» говорилось, что Марплс ужасно рассердился на правительство за его попытки доказать, что он не душевнобольной: сам он считает себя одним из немногих нормальных людей, сохранившихся на белом свете, так зачем же правительство оскорбляет его медицинскими экспертизами, которые должны установить, что он есть то, чем он является вне всякого сомнения. Далее в статье сообщалось, что утверждение Марплса, будто он совершенно здоров, доставило правительству новые хлопоты с экспертизой, так как теперь, напротив, стало ясно, что он сумасшедший.
Через несколько дней появилась еще одна статья на ту же тему, на этот раз в воскресном приложении к «Таймс». Статья занимала две полных страницы и была написана одним из авторов передовиц, тут же были помещены три превосходные фотографии Марплса. Оказывается, сумасшедшим он все-таки не был, как и никто из его семьи. На одной из фотографий он сидел за столом спиной к фотокамере. По другую сторону стола расположились шесть лучших психиатров страны, среди них одна женщина. Фотография вышла изумительная: Марплс не хотел, чтобы его снимали сзади, и сердито обернулся к фотографу. Все шесть специалистов казались ненормальными, и только Марплс выглядел вполне по человечески, слегка раздосадованным. Между строк в этой статье тоже проглядывало восхищение Марплсом, хотя автор и полагал, что бедняге все равно не справиться с психиатрами. Они были обязаны признать его ненормальным и засадить в сумасшедший дом. И в самом деле в следующую среду Олсон принес новый номер «Таймс», где была еще одна статья о Марплсе, написанная тем же автором. Марплса все-таки признали ненормальным и поместили в сумасшедший дом. Однако он умудрился написать перед этим еще одно письмо к человечеству, которое передал тайком автору статьи, и тот воспроизвел его в газете полностью.
«Людям всего мира. Разумеется, сумасшедшие утверждают, что я сумасшедший, но вы им не верьте. Они воображают, что если меня посадить в сумасшедший дом, то я сойду с ума — а я вот возьму и не сойду. Я собираюсь много читать, и у меня, таким образом, будет о чем вам рассказывать. Пишущую машинку у меня отобрали, но от этого им не будет никакой пользы, ибо, если я не смогу печатать на машинке свои письма, я просто буду писать покороче и стану поручать больным, которым придет срок выйти из больницы, заучивать мои письма наизусть и передавать их из уст в уста. Не знаю, сколько времени я пробуду в больнице. Мне тридцать восемь лет. Если даже я пробуду в больнице десять лет — если даже война продлится так долго и все будут по-прежнему настолько ненормальны, что будут считать ненормальным меня, — мне исполнится всего сорок восемь лет, когда меня выпустят, и у меня еще найдется время поведать вам обо всем. Поэтому ждите меня. Не верьте никому, если только это не тот, кого вы очень любите и кто очень любит вас. Это не конец. Это только перерыв. Я всегда буду думать о вас».
