прочитала письмо Фрэнку, когда он пришел в следующий раз.
— Вы заметили, — спросила она, — что абсолютно все, о чем он говорит, апеллирует к чувствам? А ведь единственное, в чем сходятся философы и священнослужители, — то, что чувства — низшее проявление нашей натуры и их нужно сдерживать самым решительным образом. Они ставят интеллект на гораздо более высокую ступень.
— Они бесстыдно лгут. К тому же легко доказать, что они сами в это не верят. Достаточно посмотреть, с какой заботой они относятся к своему животу и с какой халатностью используют собственный ум. Чтобы сделать пищу удобоваримой, питательной и полезной, прилагаются неимоверные усилия, зато голова забивается любой ерундой, которая попадается на пути. Когда сопоставляешь небрежность, с которой люди выбирают книги в библиотеке Мьюди [66], и тщательность, с которой они заказывают ужин, можно понять: что бы ни утверждали, они уделяют куда больше внимания желудку, чем интеллекту.
— Жаль, что это сказали вы, а не я, — задумчиво пробормотала мисс Ли.
— Не сомневаюсь, вы еще скажете что-то подобное, — возразил он.
Миссис Барлоу-Бассетт, культивировавшая модную тенденцию проводить лето за границей, с рвением женщины, не слишком уверенной в своем положении в обществе, как раз готовилась провести август в Хомбурге, когда внезапная болезнь лишила ее сил и обнаружилось, что требуется немедленная операция. Она легла в частную больницу с предубеждением, будто никогда не оправится, и главным образом печалилась, что обрекает Реджи, столь плохо подготовленного к мирским трудностям, влачить дальнейшее существование в одиночестве, как раз когда нежная материнская забота столь ему необходима. Ее сердце изнывало от болезненного желания все время держать сына рядом, но когда он сообщил ей о намерении позаниматься с преподавателем в деревне, она не пожелала препятствовать. Ввиду ее возможной кончины еще больше обострялась необходимость поставить его на ноги в плане профессии, и она решительно подавляла не только свои нежные материнские порывы, но и всякие признаки обеспокоенности собственным состоянием. Она делала вид, что не придает значения предстоящим мучениям, чтобы не отвлекать его от работы. Реджи пообещал писать каждый день и даже (что глубоко ее тронуло) настоял, что останется в Лондоне, пока операцию не проведут. У него не будет возможности навещать ее, но он хотя бы сможет узнать, как она перенесла медицинское вмешательство. Миссис Барлоу-Бассетт приехала на Уимпоул-стрит вместе с сыном и очень нежно с ним попрощалась. В конце концов прямо перед его уходом смелость почти покинула ее, и она не смогла удержаться, чтоб не расплакаться от горя.
— Но если что-то случится, Реджи, и я не поправлюсь, ты будешь хорошим мальчиком, правда? Ты будешь честным, и открытым, и преданным?
— А как думаешь ты? — ответил Реджи.
Она заключила сына в объятия и с решительностью, вполне соответствующей ее внешности, в несколько высокопарном стиле, отпустила без всяких слез и с улыбкой. Но миссис Барлоу-Бассетт несколько преувеличила опасность собственного состояния. Она прекрасно перенесла операцию, а через два дня беспрепятственно приблизилась к полному выздоровлению. Реджи с достаточной регулярностью писал письма из Брайтона, где, судя по всему, учитель проводил лето, и сообщал матери о работе, которую проделал. Он описывал все до мельчайших подробностей, и в самом деле казалось, он усердно занимался, так что миссис Барлоу-Бассетт вознамерилась сделать замечание его преподавателю. В конце концов, шли каникулы, и вряд ли было справедливо таким образом давить на Реджи. Ближе к концу месяца ей стало лучше, и она смогла вернуться домой, а наутро после приезда спустилась вниз, в великолепном расположении духа, радуясь новому самочувствию и прекрасной летней погоде. Она беспечно открыла «Морнинг пост» и, как обычно просмотрела объявления о рождении, смерти и бракосочетаниях. Вдруг ей на глаза попалась собственная фамилия, и она прочитала следующее:
«БАРЛОУ-БАССЕТТ — ХИГГИНС. 30 числа прошлого месяца в церкви Святого Георгия на Ганновер-сквер У. Реджинальд, единственный сын покойного Фредерика Барлоу-Бассетта, женился на Энни (Лория Гелбрейт), младшей дочери Джонатана Хиггинса из Уимблдона».
Какое-то мгновение миссис Бассетт не могла ничего понять, она перечитала абзац дважды, безнадежно озадаченная, прежде чем осознала: в заметке всему миру объявляется о женитьбе ее сына. Датой события значился день, следующий за ее операцией, и в то самое утро Реджи звонил на Уимпоул-стрит, чтобы осведомиться о ее здоровье. Дворецкий еще находился в комнате, и миссис Бассетт, беспомощно протянула ему газету:
— Вы понимаете, что это значит?
— Нет, мадам.
Сначала она подумала, что это, должно быть, шутка, да и потом, что значило второе имя в скобках — Лория Гелбрейт? Она вызвала слугу и приказала ему немедленно отправить телеграмму Реджи в Брайтон, требуя объяснений этому странному объявлению. После завтрака она телеграфировала своему солиситору и преподавателю Реджи на лондонский адрес. Первым ответил преподаватель, сообщивший, что не видел Реджи с июля, а в ответ на второй вопрос добавил, что сам все лето находится в Лондоне. Наконец миссис Бассетт начала понимать: произошло нечто ужасное. Она отправилась в комнату Реджи и, наткнувшись на запертый ящик, сломала замок. Она обнаружила там бювар и с ужасом и возмущением вытащила оттуда пестрое собрание счетов, закладных и писем. Она тщательно все изучила и, увидев, что счета, на которые она давала деньги, остались неоплаченными, выяснила, что существуют и другие, о которых она не подозревала, на астрономические суммы, по ее мнению. Она поняла, что Реджи заложил часы отца, все свои безделушки, футляр для туалетных принадлежностей, который она ему подарила, и множество других вещей. Мгновение растерявшаяся женщина колебалась, стоит ли читать письма, но только мгновение. Теперь ей казалось правильным узнать самое худшее, и понемногу на нее снизошло озарение: до сих пор она жила в блаженном неведении.
Первыми ей попались послания назойливых кредиторов — вежливые, умоляющие, угрожающие, потом пара повесток, попахивавших тюремной решеткой и невообразимыми наказаниями, а также письма от женщин, написанные самыми разными почерками, большинство с ошибками и на дешевой бумаге, выдававшей социальное положение отправительниц. Нахмурившись, миссис Бассетт читала их с ужасом и отвращением: одни были исполнены любви, другие — гнева, но все явно указывали на склонность Реджи к полигамии. Наконец очередь дошла до пачки писем на совсем другой бумаге — плотной, дорогой, надушенной. И хотя, открыв первое послание, миссис Бассетт не сразу узнала почерк, она вскрикнула от изумления: слева вверху маленькими золотыми буковками в окружении завитков значилось имя «Грейс». И пусть там не было адреса, она знала, что оно пришло от миссис Кастиллион. Миссис Бассетт прочитала все письма, и ее смятение сменилось
