Но на сей раз он не задумывался, как распределить свое время, а этот «балаган», как он мысленно назвал готовившийся вечер у Слэдсов, будет, вероятно, не лучше и не хуже всякого другого. Быть может, он почувствовал в очень, очень слабой степени губительную властность, составлявшую основную черту характера Леоноры.
Но даже если он и почувствовал это, то он не стал анализировать свое чувство. У Тедди никогда не было склонности к глубоким размышлениям, а тем более к сложному анализу своих чувств. Он понимал, что Леоноре немного «ударили в голову» отношения с ним. Он также понимал, что на самом деле он ею не заинтересован, и поэтому старался по возможности избегать ее. Просто в это время его душевного разлада она помогала ему забыться, и, кроме того, он был в том состоянии, которое так образно охарактеризовал какой-то мудрец, как «состояние отверженности». Таким образом, он неизбежно попадал в сети Леоноры.
Прежде всего, у Леоноры было мимолетное увлечение им. Он был молод и хорош собой — все, что она требовала от мужчины, и принадлежал к тому обществу, членом которого Леонора давно стремилась стать. Правда, Тедди был беден, но зато он безусловно принадлежал к большому свету, и этот свет был без ума от него. Вы могли прочесть ничего не значащую фамилию Тедди в списке приглашенных тех больших домов, куда носители гораздо более громких фамилий не всегда допускались, и отцы и матери других молодых людей ласково приветствовали его.
Положение Тедди в свете было весьма прочно. В его породистой белокурой голове, мальчишеском очаровании и иногда трогательной слабости Леонора видела средства для достижения цели, к которой она стремилась а Тедди видел в ней только очаровательную женщину, которая была к нему «ужасно, ужасно» добра.
Он нa минуту забыл Филь, танцуя с Леонорой; он проводил ее домой, и при прощании она предложила ему выпить рюмочку чего-нибудь, «только, чтобы вы крепко спали». Тедди вспомнил, что он теперь совсем не спит. Его первые бессонные ночи доставили ему ужасные страдания, почти такие же, о помолвке Филиппы. Казалось лежать с открытыми глазами и слышать, как бьет час за часом… Хорошо, он с удовольствием выпьет глоток — только, чтобы заснуть!
Леонора прошла к себе, чтобы привести себя в порядок. Гостиная была старого золота и красного лака; на полу лежал серебристо-серый ковер, бесконечно толстый; огромный диван и глубокие кресла были обиты шелком более темного оттенка. Все это место говорило больше о вкусе его хозяйки, чем о других свойствах ее характера.
Тедди опустился в мягкое, удобное кресло. Вошедшая Леонора села на ручку кресла и зажгла для него папиросу, вернее — закурила свою и отдала ему. Он откинул голову назад и заглянул ей в глаза.
— Дорогой мальчик! — пробормотала она, гладя его волосы и щеки.
Часы где-то пробили три.
— Пора уходить! — пролепетал Тедди.
— Дикки нет! — засмеялась она. — Все в порядке…
Надо же нам знать все, что наши страсти заставляют нас делать.
Ларошфуко
В день венчания Филиппы выпал первый снег. Как это часто бывает, когда идет снег, лица казались какими-то серыми; Джервэз, нервное напряжение которого дошло до высшего предела, выглядел больным и усталым. Его брат Разерскилн, который приехал из Южной Ирландии, чтобы быть его шафером, и с которым Джервэз уже много лет был в очень официальных отношениях, решил, что он уже старик и дурак.
Разерскилн разводил пони и дрессировал их специально для поло. Большего о нем ничего нельзя было сказать. Удивительно, как в одной семье могли вырасти такие совершенно различные люди, как Джервэз и его младший брат; у них был только один общий интерес — поло. Когда они встречались, это было для них спасительной темой, так как иначе им не о чем было бы говорить.
Разерскилн со скучающим видом бродил по дому, внутренне благодаря Бога, что он расположен на Джермин-стрит, а не на какой-нибудь скверной улице, и думал, действительно ли Джервэз так волнуется, как это кажется. «Малый даже весь посинел», — подумал Разерскилн немного свысока. Он искренне презирал своего брата за этот брак; он ничего не имел против Филиппы, в глубине души он считал ее «славной подвижной девчонкой», но считал брак с нею, по крайней мере, со стороны Джервэза, чистейшим безумием.
«Он не может долго длиться, — заключил он свою мысль. — Слава Богу, я не могу попасться на такую удочку».
Он был очень высокого роста и производил впечатление необыкновенной худобы и сухости. У него были обветренные, резкие черты лица и казавшиеся сердитыми маленькие голубые глаза, слегка налитые кровью, — наследство, оставшееся ему с юных лет, когда он много путешествовал по южным морям. Его нельзя было представить себе иначе, как с сеттером, бегущим рядом с ним, и ему совершенно не подходил городской наряд; при одном взгляде на него было ясно, что этот человек создан для куртки с накладными карманами, гетр и охоты на красную дичь.
Сильное стремление к покою, выражавшееся в особой осмотрительности, то самое стремление, которое заставило Джервэза бежать, как только он понял, что любит Филиппу, заставило и Разерскилна остаться вдовцом после смерти своей хорошенькой, любившей спорт молодой жены. Они чудно подходили друг другу; Бриджет была единственной женщиной в жизни Разерскилна, единственной, считавшей, что за его робостью и внешней неуклюжестью скрывается острый и капризный ум. После ее смерти он стал каким-то сухим, как физически, так и душевно. Со своим сыном Китом он обращался, скорее, как с премированной собачкой. Киту было одиннадцать лет; у него были темные волосы матери и голубые, как будто фарфоровые, глаза отца. Он был упрямый, скрытный, но вместе с тем привязчивый мальчик и скорее напоминал Джервэза.
Джервэз очень любил его, когда видел его или вспоминал его. До последней войны он в глубине души всегда представлял себе Кита своим наследником и был доволен этим.
У него была тогда несчастная любовь к Камилле; кроме того, до войны он часто жил в своем имении; занятый делами по его управлению, удовольствиями и своими светскими обязанностями, он всегда думал о своем будущем браке как о приятной необходимости, с которой можно было не спешить. Очаровательные девушки и дамы были у него, скорее, правилом, чем исключением; жизнь текла слишком спокойно…
Затем, после войны, когда в нем самом еще не затихла борьба различных мыслей, поднятых в нем войною; когда старые боги и взгляды были разбиты вдребезги; когда ему приходилось постоянно встречаться с действительностью, уродливой, напряженной, иногда прекрасной, а иногда такой мелкой и ничтожной, и после того, как, наконец, был объявлен мир, бывший для большинства ярким светочем надежды и все же не давший людям успокоения, — после всего этого он встретился с Филиппой, и его нервное напряжение перешло в бурную страсть.
Он сказал Разерскилну с тонкой усмешкой:
— Я думаю, ты несколько удивлен, Джим?
Глаза Разерскилна не умели скрывать даже мимолетных впечатлений. Джервэз заметил легкое сомнение и жалость, промелькнувшие в них, прежде чем он ответил:
— О, напротив! Ты, мне кажется, счастлив, а следовательно, все в порядке.
— Видишь ли, вопрос, конечно, в разнице наших лет, — вновь возвратился Джервэз к мысли, которую никак не мог забыть.
— Пустяки! В наши дни почти нет разницы между девушкой в двадцать и женщиной в сорок лет, — заметил Разерскилн, закуривая сигару. — Они одинаково выглядят, одинаково разговаривают, одинаково танцуют. Я не знаю, кто больше плещется: утята или их матери! А твоя Филиппа и ты сам — только струйка в общем водовороте.
Он был немного огорчен за Джервэза; он так же твердо был уверен, что этот брак окажется неудачен, как и в том, что туман над бухтой Голуей предвещает на следующий день шторм; но у него было правило: чем меньше говорят, тем лучше все образуется. Очень хороший девиз, особенно для того, чтобы оставаться от чего-нибудь в стороне. Как-никак, это была «ноша» Джервэза, а не его, так что ж тут еще можно было сказать?
От Кардона он старался держаться в стороне, как от блефующего, его чрезмерная жизнерадостность казалась ему особенно подозрительной. Она говорила о желании приобрести чье-либо расположение, а этого Разерскилн терпеть не мог. Миссис Кардон принадлежала к числу пухленьких, сентиментальных, жеманных женщин, которые никогда ему не нравились; он любил женщин, скачущих сломя голову, женщин с тонкими губами, худощавых, с блестящими приглаженными волосами и омытой дождем кожей… И Разерскилн полагал, что духи хороши только в известном смысле, или, вернее, в известном месте и в известное время — в гостиной после обеда.
Что касается Филиппы, то она была в действительности так же красива, как и по описаниям, даже еще лучше. Кроме того, она хорошо ездила верхом, а это уже много значило. У нее были красивые руки, и, говоря по совести, она ему нравилась. Правда, он не перешел бы площадь Пикадилли, не обращая внимания на движение, только для того, чтобы поговорить с нею; но если бы они шли по одной стороне улицы, он с удовольствием остановился бы поболтать с нею.
