– Нина, ты чего такая насупленная, – не отвязывалась Шереметьева. – Родила бы кого, повеселела. Видишь, мы с Шурочкой какие веселые?
– Кого? – всерьез проговорила Чемоданова. – Зайчонка?
– Почему зайчонка? Дитё.
– Зайцы вокруг меня вертятся. Поиграют и в сторону скакнут, кто куда…
– Эх, девчонки, и почему мы такие меченые! – воскликнула Портнова, влезая в свою трикотажную кофту. – Ни одного приличного мужика в архиве. То старики, то какие-то несчастненькие, хоть самих усыновляй… Ладно, отправлюсь к себе, небось заждались в отделе.
– Новости-то есть на вашем фронте? – невзначай бросила Шереметьева.
– Какие в архиве новости? Нонсенс! – улыбнулась Портнова. – Впрочем, есть… Даже две! Первая уже известна – Женька Колесников бунтует. Письмо отослал в Москву, требует повышения зарплаты. На самого Мирошука телегу катит. Утверждает, что он для архива фигура более важная, чем такой директор.
– Ну, это уже не новость, – перебила Чемоданова.
– Новость. Пришла бумага из Москвы. Комиссией грозят… Ну, а вторая посерьезней… Точильщика хлебного обнаружили.
– Ну?! – воскликнули разом Шереметьева и Чемоданова. – Где это?
– На втором этаже. В фонде Медицинского совета. Там документы крепились мучным клеем. Вот он и появился, зараза. Правда, пока немного, но появился. Софочка вне себя, рвет и мечет.
– Я думаю, – согласилась Шереметьева. – Хлоркой бы надо. Тем более если немного.
– Так Софочка и пойдет на хлорку! Она даже туалеты запрещает хлорировать, проникает, говорит, один запах выедает текст.
– Да, в этом отношении Софочка – кремень, – согласилась Шереметьева. – И вправду у вас чепе.
Чемоданова ловко наводила последние штрихи к деловому облику кабинета. Острые лопатки елозили под тонким коричневым свитерком, точно живые существа. Вот ноги у нее действительно были красивые – ровные, сильные, с высокими скульптурными лодыжками, нежно-мраморный цвет которых не изменяли прозрачные словно стеклянные, колготки. За этими колготками Нина месяц бегала к фарцовщикам… «Интересно, какое у нее белье?» – подумала Шереметьева. Да так ее разобрало любопытство, что никакого удержу Шереметьева протянула руку к подолу мелькающей рядом клетчатой юбки и чуть его приподняла. Чемоданова, казалось, и не удивилась этому движению, точно была подготовлена. Не оборачиваясь, она резким ударом ладони сбросила тяжелую белую руку и вышла из комнаты.
– Что это с ней? – смущенно улыбнулась Шереметьева. – Подумаешь…
– Говорю, ей ребенка надо. Вплотную время подошло, – ответила с порога Портнова. – У человека животные инстинкты. Только одни прячут их, ломают, а другие, как она… Время подошло. Не удивлюсь, если Нина скоро в декрет уйдет.
Шереметьева сразу после обеда собиралась выйти в читальный зал, куда временно была назначена заведующей, по совместительству. Вакансия эта держалась уже полгода, никак директор не мог подобрать кандидатуру.
И сейчас она просматривала папку «входящих», помечала неотложные запросы. Их оказалось немного, вполне можно справиться с этим и в читальном зале. Помощницы у нее там хоть и молодые – две девушки, заочницы пединститута, – но толковые, положиться можно вполне. Наплыв читателей в эти дни не очень большой, так что времени будет достаточно…
В дверях появилась Чемоданова с чистой посудой в руках.
– Только что звонил директор, – проговорила навстречу ей Шереметьева. – Сообщил, что какого-то иностранца к нам послал. Из Швеции.
– А почему не в каталог? – Чемоданова подошла к Шкафу и ногой распахнула дверцу.
– Брусницын бюллетенит.
– Из Швеции так из Швеции, – равнодушно согласилась Чемоданова. – С переводчиком?
– Не знаю. По-английски-то он наверняка гутарит.
Чемоданова неплохо изъяснялась на английском. И на немецком тоже. За что получала добавку к зарплате, в размере десяти рублей.
Дерзко звякнули стаканы. Давно надо навести порядок в шкафу. Сахарный песок рассыпался, валяются сушки, хлебные крошки. Чемоданова достала пустую коробку и принялась в нее складывать все ненужное.
– Нина. Не сердись, – по-детски проговорила Шереметьева. – Я извиняюсь. Такая вот, солдатка. Захотела поглядеть, какая у тебя рубашка… Ну, не сердись, Нина, ладно?
Чемоданова поставила коробку на полку, обернулась. Ее милое лицо сейчас напоминало мордочку хорька.
– Вот. Смотри! Французская. Креп! – воскликнула она и задрала подол юбки. – С люрексом у шеи. Показать?
Шереметьева не успела вымолвить слово, как Чемоданова стянула через голову ветхую кофтюльку. Рубашка и впрямь была хороша, сиреневого цвета, с причудливым легким узором, оттеняющим упругую молодую кожу со следами тающего отпускного загара.
– Что, нравится? – вопрошала Чемоданова. – Или, думаешь, только у тебя там всякие прелести?!
– У меня такой и нет, – растерялась Шереметьева.
– Конечно. Откуда у твоего танкиста такие возможности!
– Дареное, да, Нинка? Дареное?
– А неужели я на свою зарплату? Соображаешь? – она видела детские, не таящие восторженной зависти глаза Шереметьевой, ее пухлые губы, приоткрытые в немом восхищении, и… расхохоталась. Громко, безудержно.
– Хочешь, Настя, познакомлю? С твоими телесами расфуфырят, как королеву. Плюнь ты на своего танкиста. Что толку? Даже в танке прокатить не может.
– Да ты что?! – всерьез испугалась Шереметьева. – Чтобы я своему Виктору рога наставила? Из-за этих тряпок?
Чемоданова попыталась надеть кофточку, но Шереметьева ей мешала, умоляя дать еще немного полюбоваться.
– Холодно, псишка ненормальная, – смеялась Чемоданова.
– Ну еще секундочку, ну миленькая, ну Нинуся… Тут вроде волан подшит. А лифчик? Боже ж мой, ну я лифчик!
– Китовый ус, – не удержалась Чемоданова. – Твердый, как орех, и эластичный.
– Ну дают капиталисты несчастные. И в таком ты на работу ходишь?
– А у меня другого нет, – ответила Чемоданова и осеклась. Она увидела, как вдруг залубенело и напряглось лицо подруги, как смех словно замерз на ее побелевших губах, а взгляд, деревенея, пролег поверх обнаженного плеча. Чемоданова обернулась. И в следующее мгновение скакнула за откинутую дверь шкафа.
– Это почему же? – растерянно вопросила Шереметьева. – Без стука… Как не стыдно?
В дверях отдела стоял незнакомый мужчина в костюме, пиджак которого напоминал строгий капитанский сюртук. И еще платочек, в тон галстуку, что выглядывал из бокового кармана. На вид ему немногим более сорока.
– Извините, – без тени смущения ответил незнакомец. – Я давно стучал. Но вы громко смеялись. Я решил вполне уместным напомнить о себе. Я могу подождать в коридоре, пока вы оденетесь.
Чемоданова проворно натянула свою сиротскую кофту.
– Да ладно уж, – великодушно произнесла она, отводя дверцы шкафа. Кажется, элегантный незнакомец ее чем-то расположил.
Лучи солнца прорывались в пропалины туч, словно бабочки из рваного сачка. Некоторое время они еще Держались на куполах зонтов, головах и спинах прохожих, в черных окоемах уличных луж, но постепенно бледнели, таяли и вновь пропадали, чтобы выпорхнуть в другом месте.
Брусницын спешил, стараясь догнать солнышко. И, догнав, поднимал лицо, прикрывал наполовину глаза, чтобы не ткнуться в чей-нибудь живот или спину, и, замедлив шаг, шел, наслаждаясь нежным теплом перед очередной прохладой тени. Со стороны это выглядело чудачеством. Но мысли Брусницына занимали личные заморочки, и на окружающих он не обращал внимания.
Вообще его мозг оказался устроенным так, что владеющая им сейчас идея вытесняла все постороннее, подчиняя себе даже физические поступки. При этом он частенько рисковал схлопотать по шее. Так, однажды Брусницын работал в каталоге с черновыми записками генерал-губернатора Туркестанского края. И надо было так случиться, что вечером, заглянув в гастроном, он оказался в очереди за сосисками рядом с пожилым мужчиной в тюбетейке, и при этом одетым в туркменский халат… Брусницын пытался подавить любопытство, но не мог справиться, голова распухала от скопившейся информации. Извинившись, он вежливо обратился с вопросом к туркмену. Женат ли тот? И, получив утвердительный, но весьма сдержанный ответ, задал второй вопрос. На ком женат уважаемый товарищ туркмен? Не на своей ли родственнице, какой-нибудь двоюродной сестре? Человек в тюбетейке залился краской, искоса глянул на окружающих его людей и процедил сквозь зубы, что да, женат на своей двоюродной сестре, закон это допускает. Вероятно, он принял Брусницына за ответственное лицо, которое имеет право задавать вопросы любому и в любом месте…
Ободренный уступчивостью незнакомца, Брусницын окончательно осмелел… А не ответит ли почтенный товарищ туркмен на вопрос: хвасталась его теща в первую брачную ночь платком «эсги», который принято демонстрировать родственникам мужа как свидетельство девичьего целомудрия своей дочери?! Туркмен испуганно оглянулся. Он видел подозрительные взгляды людей, стоящих за сосисками. И молча требующих от него прямого и честного ответа… Да, покаянно кивнул туркмен, хвасталась, имелся прецедент.
