Морель, убежденный, что любовница — не более чем заурядный предмет обихода, осведомился у воспитанника коллежа, имеется ли у него таковая.
— Это с вами случится со дня на день, в час, когда ваши помыслы будут заняты чем-то другим, совсем не этим. Но не позволяйте, однако, водить себя за нос, стоит только вам не на шутку влюбиться — вы пропали, ничто не делает людей такими тупыми, досадно, если это случится именно с вами: тогда сообщите мне, я уж вытащу вас из этой навозной кучи; занимайтесь же любовью без разбора, бегайте за уличной девчонкой, любите замужнюю или гризетку — тут все едино, но, ради Бога, никакого чувства, никаких глупостей, черт возьми! Берегитесь высоких фраз! Я знавал достойнейших молодых людей, которых сгубила подобная мания.
Анри слушал его, не скрывая удивления, потом заметил, улыбаясь:
— Можно подумать, что вы и сами уже попадались на этот крючок.
— Я? — возмутился Морель. — Даю слово, клянусь вам, нет, но я прихожу в ярость при виде молодых людей, которых что ни день превращают в ослов под звуки котильона; их невозможно повидать; они не появляются в свете, проводят время дома, в постели, в гнездышке, наедине с любовницей, с самкой. Раньше вы видели их на свободе, веселых, жизнерадостных, а теперь? Прежде они работали, теперь — спят… или выгуливают мадам. Деньги? Они хранят их ныне для нужд семейства, для жизни, достойной портье. Друзья? Покинуты ради «их девочки». А потом, не знаю, как это получается, но их ум скукоживается, они мельчают, дуреют, начинают смахивать на вырядившихся к празднику подмастерьев, скажите спасибо, если засим не воспоследует еще и бракосочетание! Ох, ради всего святого, умоляю, не уподобляйтесь им!
Анри не слишком понимал, о чем он толкует, но коль скоро женщины, о чьих пагубных чарах предупреждал Морель, были не из тех, о ком ему мечталось, он успокоил своего собеседника:
— За меня не беспокойтесь, такая жизнь мне совсем не улыбается. К тому ж я никогда не смог бы полюбить никого, кроме женщины богатой, светской…
— Ах, значит, вы еще не разделались с этой иллюзией? — вздохнул Морель. — Сие прискорбно… никак не лучше прочего… В мое время мы в вашем квартале посещали гризеток. Бедняжки! Среди них попадались весьма недурственные… я знавал одну…
— А что вы скажете о Розалинде? — спросил Анри, не желая отвлекаться от выбранного сюжета.
Он имел в виду модную тогда певицу, возлюбленную особы королевской крови, даму блистательную и способную слопать доход небольшой империи; при одной мысли о ней у нашего юнца трепетала каждая жилка.
— Она спит со своим кучером, — усмехнулся Морель и, как бы невзначай, осведомился: — А вы что, любите актерок?
Анри признался, что любит их всех, от одного звука их голоса у него сердце выпрыгивает из груди, а от скрипа подмостков под туфелькой содрогаются все его пять чувств, но о Розалинде более упоминать не стал.
— Разве с этими созданиями можно что-нибудь знать наверняка? — не унимался Морель. — Когда они сотрут штукатурку с лица и уберут отовсюду вату, от них частенько остаются одни руины, словно от разоренных меблирашек… Послушайте, есть ведь женщина, вам знакомая, не слишком молодая, надо признать, но более привлекательная, чем все, кого мы тут перебрали.
— О ком вы? — уставился на него Анри.
— Да вы у нее квартируете.
— Мадам Рено? — изумился юноша.
— Да. Как вы ее находите? Не правда ли, у нее чудесные глаза? А вы заметили, какие руки? Именно такие должны быть у той, на кого падет ваш выбор, с вашими-то аристократическими пристрастиями… И я думаю… Боже правый! Достаточно взглянуть сейчас на ваше лицо — сразу видно: я попал в цель.
Стоя перед зеркалом и тщательно поправляя галстух, он между тем искоса бросал на своего гостя вопрошающие и одновременно насмешливо-ободряющие взгляды.
— Да, она хороша, — процедил Анри как можно холоднее.
Повисла пауза.
— Вам незачем от меня таиться, — продолжал выпытывать Морель. — В каких вы с ней отношениях?
Анри был обезоружен, в крови, вскипев, запенилось тщеславие, он фатовски осклабился, ненатурально растянув губы до ушей:
— В довольно… довольно-таки тесных…
— Папаша Рено добряк, лопоух малость, одним словом — супруг. С этой стороны опасаться нечего… Ах-ах, молодой человек! — засмеялся он. — Вы уже нравитесь хорошеньким женщинам?
На этот раз Анри улыбнулся от всего сердца:
— Мне об этом ничего не известно.
— Ба, не прикидывайтесь скромником. Скажите, вас это сильно огорчило бы?
— Что за вопрос!
— Ну так мужайтесь! Летите на Киферу,[32] прелестный амурчик, и пускайте стрелу… прямо в сердце!
Морель надел шляпу и проводил Анри до начала улицы Мазарини, продолжая говорить о мадам Рено и ее муже, который некогда был и его наставником; он коснулся некоторых подробностей тамошнего обихода, кое-каких историй и призывал быть дерзким, не ослаблять хватки.
Расставаясь с Морелем, Анри горячо пожал ему руку. Не могу сказать, что именно он чувствовал, глядя на нового приятеля, но сейчас он его определенно обожал, почитал, хотя ни разум юноши не входил в согласие с умонастроениями Мореля, ни сердце не согласилось бы биться в унисон сердцу делового человека. По пути домой он вспомнил о мадам Рено и тут же ее увидал перед собой: она повернула к нему голову, улыбнулась; мысленно он бесконечно повторял последние слова, что сказал о ней в беседе с Морелем, и с пристрастием допрашивал себя, вправду ли он любит эту женщину.
А в самом деле любил ли он? Понятия не имею.
X
С некоторых пор его сердце потеряло покой, оно ныло и млело, так бывает, когда желания переполняют грудь, отчего страдает аппетит.
Кровь быстрее заструилась в жилах, наполняя его члены новыми силами, никогда ранее при ходьбе он так высоко не задирал подбородок и не тянул так старательно носок, чтобы походка выглядела легкой и пружинистой. Прежде он лучше спал по ночам и утром, проснувшись ранее положенного часа, не ощущал, как теперь, смутную томность и легкое головокружение, словно после долгого вдыхания аромата цветов. Снов своих он не помнил и дни напролет старался оживить их в памяти: он все бы дал, чтобы только увидеть их снова, ибо ему смутно чудилось, что они были прекрасны. На улице он снимал шляпу, дабы позволить легкому ветерку поиграть волосами; невидимые бесплотные руки касались его головы, и по телу пробегала дрожь.
По вечерам он открывал окно своей комнаты, иногда и мадам Рено отворяла свое; он подолгу стоял, облокотясь на подоконник, разглядывал лик луны и летящие по небу облака; ему хотелось улететь к звездам, что-то напрягалось в груди, и он вздыхал. Ах, какие то были вздохи! Долгие, глубокие. Чудилось, что он вот — вот весь истает в таком вздохе и ветер унесет его вдаль.
Он более не работал, все ему наскучило, а между тем новорожденное счастье уже распахивало крыла в его душе и пело, как птицы зарей.
«Что со мною? Что это? — вопрошал он себя. — Может, это и есть то, что зовут любовью? Люблю ли я ее? Не знаю, что творится со мной, но она наполняет все вокруг ароматом, весь дом полон запаха ее духов, она следует за мной повсюду, мне кажется, что я застрял в ее одеждах, что это я колеблюсь в каждой складке ее фартука; помимо моей воли ее смоляные блестящие локоны притягивают мой взгляд, как зеркало…» — И он замирал, прислушивался, подстерегал каждый ее шаг там, внизу, в ее комнате. Она закрывала ставни, занавески скользили по железному пруту — и он свешивался из окна, чтобы посмотреть, горит ли еще свеча в ее комнате.
«Нет, лампа погасла, она уже легла, спит. А как она спит? Всего вероятнее, на спине, рот полуоткрыт, тело наполовину выпросталось из покрывал, правая рука под головой, она в белой ночной сорочке, тонкой, отороченной кружевами, как та, что она носит под халатом; рубаха совсем теплая, нагретая телом, может, она приспустилась, и видно плечо, лежащее на подушке, которое легонько проминается вокруг руки и головы.
И он начинал любить — ее руку, ее перчатки, глаза, даже когда они глядели на другого, ее голос, когда она здоровалась с ним, платья, которые она носила, но особенно то, что бывало на ней по утрам, — розового цвета, неприталенное, с застежкой спереди и широченными рукавами… он любил стул, на котором она сидела, всю мебель в ее комнате, дом целиком, даже улицу, где он стоял…
Он до изнеможения томился, ожидая, когда пробьет час трапезы, — за столом она сидела напротив него; вечером он с нетерпением ждал наступления следующего дня, и тому подобное, и тому подобное. Пробегали дни и недели, как сладостно было обретаться рядом с нею! Днем она бродила по всему дому, а его слух ловил каждое ее движение, ночью, расхаживая по своей комнате, он чувствовал, как она спит, там, внизу.
Она имела обыкновение каждое утро, даже зимой, спускаться в сад на прогулку. Анри иногда выходил вместе с нею; он подавал ей руку, и они шли рядышком, давя ногами ягоды рябины, устилавшие дорожку; свежий ветерок играл завязками ночного чепца, теребил ее широченные юбки, а иногда, подхватывая сзади, прижимал платье к ногам и обрисовывал контуры талии. Подчас парочка наклонялась, выискивая прятавшиеся в траве фиалки, а когда солнышко пригревало, они усаживались под зелеными сводами и беседовали.
