С величайшей нежностью я думаю о времени, которое мы проводили вместе, ощущаю вкус ушедших дней — а ты? Там, в твоей комнате, воскрешаешь ли ты в сердце своем все радости нашего детства, все улетевшие надежды, все канувшие в никуда речи? Как они были нежны и прекрасны, те нескончаемые беседы воскресными днями, когда наши мысли воспаряли в чудесном согласии и, подобно паре птиц, скользящих и над верхушками колосьев, и над могучими дубами, облетали весь свет и взмывали к самым границам неизведанного! Нет, мне сдается, что никому, кроме нас, мироздание не казалось таким обширным и гулким. Речь у нас заходила обо всем, мы любили все! Как мы говорили о любви! Какие лелеяли мечты о славе! До чего прекрасны были грезы, баюкавшие наши души, Боже ты мой! Ты помнишь наш восторг перед Мировым океаном и грозовыми ночами? А памятно ли тебе, как нас влекла Индия, караваны верблюдов, плывущих по пустыне, рычание львов? Помнишь ли, сколько времени мы потратили, пытаясь представить, как выглядела Клеопатра или какой грохот производила катящаяся вечером по дороге римская колесница? А потом мечты уносили нас к нашим будущим возлюбленным: ты помышлял о бледнолицей итальянке в темном бархатном платье, с золотой цепочкой в черных, как смоль, волосах, с высокомерным изгибом губ, царственной поступью, гибкой и упругой талией — женщине ревнивой и страстной; меня же манили христианские профили готических статуэток, мягко потупленный взор, волосы цвета чистого золота, как паутинки под закатными лучами, я мечтал о создании, полном шарма, мечтательном, осененном неземным сиянием, шотландской фее с ногами белее снега, поющей под сенью лиственниц, у края водопада, о той, которая вся душа, но душа, видимая глазу, имеющая уста для поцелуя, я грезил о духе чистом, но не бесплотном, о мелодии, ставшей девой.
У меня нет сил на сарказмы по поводу последней фразы. Почему двадцатилетнему следует высмеивать того, кому только шестнадцать, подобно тому, как его в свою очередь станет поносить и позорить сорокалетний? К чему проклинать свое прошлое на каждом жизненном рубеже? Оскорблять его, не видеть в нем смысла? К чему краснеть из-за прошлых своих любовей, разве они не казались прекрасными, когда мы были молоды? Я все еще благоговейно храню поломанные игрушки, что радовали меня в детстве, и самые рискованные мечтания, некогда волновавшие мое сердце. Счастливы те, кто может каждый день задавать себе щедрые пиры и достаточно богат, чтобы поутру не оплакивать вчерашнее опьянение!
Ну я-то оплакиваю все, сожалею даже о времени, когда учился читать, хотя в ту пору я лил слезы целыми днями. В коллеже меня вечно наказывали, надо мной издевались, школили и лаской и таской; я грущу о днях, когда меня оставляли после уроков, даром что тогда кипел от ярости; да, мне жаль и самых унылых дней минувшего, они для меня овеяны таким очарованием, какого лишены даже счастливейшие из нынешних. Но особенно жаль, что тебя нет рядом. Анри, как чудесно жить вместе, в этом благородный аромат юности и той преданности друг другу, которая делает нас прекрасными и сильными, словно ангелы. До сих пор ноги то и дело сами приводят меня к твоему дому, я поневоле чего-то жду в тот час, когда ты имел обыкновение приходить. Анри, бедный мой Анри, пиши мне часто и подлиннее, и возвращайся, твое место свободно у того очага, где мы столько раз сиживали рядом; я одинок, никого не вижу, не хочу видеть: я жду тебя и скучаю. А тут еще и зима! Ты же знаешь, как меня угнетает дурная погода, в какую меланхолию я впадаю при виде мокрых от дождя крыш.
А недавно, кажется в прошлую субботу, еще проглянуло солнышко; я вышел прогуляться за городскую черту, туда, где укрепления. Бродил по валу, поросшему травкой, откуда взгляду открывается вся долина и речушка, краса здешней округи, петляющая среди ив. Она была схвачена льдом, в нем отражалось солнце — совсем как большущая серебряная змея, застывшая в траве. Зимой мы с тобой тоже хаживали туда, сколько раз подобное сравнение приходило нам на ум! Возвращаясь по Крапивной улице, идущей мимо коллежа, я перегнулся через стену и заглянул во двор. Смотрел на каштаны, под которыми мы когда-то играли, и на тот громадный тополь, шелестевший за окнами нашего класса, а по утрам, когда мы, еще совсем сонные, шли на занятия, он был усыпан щебечущими птицами, раскачивающимися на его верхушке. Я долго стоял там, вспоминая тот день, когда впервые очутился среди вас, всем чужой, а ты сразу подошел ко мне и заговорил; потом в памяти медленной чередой стало раскручиваться все дальнейшее: крики во время перемен, стук мячей об оконные решетки, горячая, влажная духота классов и т. д. и т. п.
Там было окно, в которое заходящее солнце метало все свое пламя, казалось, оно светилось, как расплавленное золото; я давно уже пытался припомнить, что это за окно, теперь выяснил: одно из тех, что в карцере, я его опознал по белому кирпичному обрамлению, по царапинам от наших перочинных ножей, которыми мы вырезали свои имена. Наконец я вернулся домой, думая о нас двоих, о тебе, гадал, где ты находишься в этот час, что поделываешь в своем Париже. «Может, он в театре, — говорил я себе, — или идет по улице, направляется домой либо, напротив, в город. Так где же он?»
Но будем тверды! Через четыре месяца, на Пасху, ты приедешь, а потом нигде еще не сказано, что на будущий год я и сам к тебе не присоединюсь. Так что еще не все потеряно, есть надежда. Я себя подбадриваю, чтобы вовсе не отчаяться. Если бы ты был здесь, ты бы меня поддержал, я издерган тысячами беспричинных тревог, беспредметных печалей, из-за них совсем забросил свою драму, о которой тебе говорил, «Рыцаря Калатравы».[29] Когда я сажусь за писание, то не нахожу ни единого слова или вообще не могу думать о развитии сюжета; и все же я снова за нее возьмусь, менее чем через месяц драма будет завершена, я прочту ее тебе на Пасху, когда ты приедешь.
До свидания, дорогой Анри, целую тебя.
Твой друг Жюль.
P.S. Пришли мне по почте томик Шиллера, о котором я тебя просил, мне он необходим для работы. Скоро Новый год, вспоминаешь ли ты о нашем милом Новом годе, о подарках, о новых книжках в прозрачной бумаге… Но теперь для меня новый год уж никогда не начнется с праздника! Прощай, и еще тысячу нежных слов в придачу.
Общие воспоминания, которые воскрешало письмо Жюля, не на шутку растрогали его друга; они настигли Анри в скучный день, этакий глупый, промозглый и бесцветный декабрьский денек, когда нет смысла ни выходить в город, на улице слишком уж гадко, ни посидеть дома, за книгой, поскольку для чтения не хватает света.
Анри дважды перечитал письмо и сполна разделил его нежную горечь; он и сам загрустил о той половине собственной души, которую покинул вместе со всеми дорогими привязанностями; вспомнились мать, сестра, родной дом, полный ласки и сладостных чувств, сами его стены, такие теплые, милые сердцу, будто молчаливые друзья, укрывающие от невзгод, надзирающие за вашим взрослением; ему стало жаль себя, и от подступивших слез покраснели веки.
Но тут у входной двери звякнул колокольчик, кто — то взбежал по лестнице, ключ торопливо скрипнул в дверном замке, и он услышал за спиной шаги.
— Извините, что вхожу к вам без стука, — раздался голос мадам Рено, — но я только что вернулась с прогулки, умираю от усталости, а у меня внизу не разожжен огонь. Уж-жасная погода!
Она откинула вуаль, подошла к камину, чуть приподняла юбку и поставила ногу на подставку для дров, чтобы согреться. Лицо у нее разгорелось на ветру, щеки порозовели, посвежели, румянец проступил на голубоватой от холода коже, глаза стали влажнее и мягче, чем обычно. Она выпростала руки из муфты; перчатки были как раз впору, особенно туго обхватывая запястье. Нет ничего милее узкой белой перчатки, появляющейся из меховой муфты на розовой подкладке, а еще если в ней зажат измятый вышитый платочек, теплый и ароматный, — нет ничего прелестней этого, милый читатель, кроме, разумеется, самой женской ручки, если таковая хороша.
Тут у Анри вмиг вылетела из головы драма под названием «Рыцарь Калатравы», равно как и ее автор, не говоря уже о коллеже, родителях, отчем доме — обо всем том, что порождало столько слезоточивых воспоминаний.
IX
На следующий день он пошел повидать Мореля.
Странным человеком был этот Морель: один из тех, кого буржуа определяют как оригинала, на кого деловые люди взирают как на артиста, а истинные художники почитают пошляком, — он отличался достаточной утонченностью суждений, но был начисто лишен деликатности чувств, равно как и тяги к роскоши, а заодно и тщеславия, во взаимоотношениях с людьми оставался прям и понятлив — этакая помесь адвоката и банкира, но без подлых умолчаний первого и алчности второго, он хранил верность обеим сторонам своей натуры в решительности и добром рвении, в страсти к порядку и почти вдохновенной преданности сугубо материальным интересам и работе ума, требующей не высокого полета, а изощренной сообразительности.
