Когда она показалась на тротуаре, Кароль высунул голову, и Люция, заметив его, вскочила в пролетку, бросилась ему на шею и осыпала поцелуями.
— Карл, что случилось?
Он ей все рассказал.
— То-то он пришел такой радостный и подарил мне этот сапфировый фермуар. И непременно хочет ехать сегодня в театр.
— Из этого следует, что нам на время надо перестать встречаться, чтобы отвести возможные подозрения, — говорил он, привлекая ее к себе.
— Он сказал, что отправит меня к своим родным в Берлин на это время, понимаешь…
— Тем лучше. У него не будет оснований подозревать нас.
— Карл, ты будешь приезжать ко мне? Я умру, если ты не приедешь, правда, умру! Приедешь? — пылко спрашивала она.
— Конечно.
— Ты меня еще любишь?
— А разве ты не чувствуешь этого?
— Не сердись, но ты теперь не похож на моего прежнего Карла… Ты стал такой… холодный…
— А ты думаешь, большое чувство может длиться всю жизнь?
— Да, потому что я люблю тебя с каждым днем все сильней, — призналась она.
— Все это очень хорошо, Люци. Но нам надо обдумать наше положение, ведь вечно так продолжаться не может.
— Карл, Карл! — воскликнула она и отшатнулась, словно над ней занесли нож.
— Говори тише! Ни к чему посвящать извозчика в наши дела! И выслушай меня спокойно. Я люблю тебя, но, пойми, нам нельзя так часто встречаться. Рисковать твоим спокойствием и навлекать на тебя месть мужа я просто не имею права. Надо быть благоразумными.
— Карл, я все брошу, уйду к тебе и больше не вернусь домой. Я не могу так мучиться! Забери меня, Карл! — страстно шептала она, прижимаясь к нему и покрывая его лицо поцелуями.
Она так его любила, что, если бы он захотел, презрела бы семейные узы и пошла за ним.
А его эта страстная, неистовая любовь пугала, и у него явилось желание сказать прямо, без обиняков, что пора кончать, но он пожалел ее, так как понимал: без этой любви ее жизнь лишится смысла. К тому же он боялся, как бы она чего-нибудь не выкинула и не навредила ему.
Он постарался успокоить ее, но это оказалось нелегко: она все еще была под впечатлением слов, сказанных им в начале разговора.
— Когда ты уезжаешь?
— Он сказал, что отвезет меня послезавтра. Карл, приезжай ко мне!.. Приезжай… И потом тоже… ты должен увидеть нашего ребенка… — шептала она ему на ухо. — Карл! — внезапно воскликнула она. — Поцелуй меня, как прежде, крепко-крепко!..
Когда он исполнил ее желание, она забилась в угол пролетки и разрыдалась, жалобно приговаривая, что он ее не любит.
Он заверял ее в любви, утешал, но это не помогло и с ней сделалась истерика. Пришлось остановиться и бежать в аптеку за лекарством.
Наконец она понемногу успокоилась.
— Не сердись на меня, Карл! Я так страдаю, так страшно страдаю… Мне кажется, я никогда больше тебя не увижу! — сквозь слезы говорила она. И не успел он опомниться, как она сползла с сиденья, опустилась на колени и, обхватив его ноги, умоляла любить ее и не обрекать на муки одиночества.
При мысли об отъезде и предстоящей разлуке она впадала в такое отчаяние, что переставала владеть собой. Обвив руками его шею и прильнув к нему всем телом, она со слезами целовала его, и, хотя тронутый ее горем он шептал любовные признания, дикий ужас, как пред лицом неминуемой смерти, сжимал сердце, причиняя нестерпимую боль.
Измученная слезами и горем, она склонила голову ему на грудь и, держа за руку, долго молчала; только слезинки, как бусинки, скатывались по ее лицу, и из груди время от времени вырывались рыдания.
Наконец они расстались. Он обещал незримо присутствовать на вокзале и каждую неделю писать.
Боровецкий чувствовал себя виноватым, но помочь ей был бессилен.
Он возвращался домой смертельно усталый, расстроенный ее слезами и отчаянием, раздосадованный упреками в свой адрес.
«Черт бы побрал романы с чужими женами!» — пробормотал он, входя в дом.
Фабрика была на ходу, верней, работала пока только прядильня; ею ведал Макс, который горячо взялся за дело и целыми днями пропадал в цеху. Как это бывает на первых порах, машины часто портились, и в одном лице — слесарь, механик, подсобный рабочий и управляющий — он всюду поспевал и все делал сам. Но упакованные и предназначенные на продажу первые партии пряжи со знаком их фирмы доставили ему огромную радость и вознаграждали за все труды.
Боровецкий тоже работал не покладая рук, торопясь до наступления зимы ввести в строй остальные цеха.
Коммерческой и административной стороной дела ведал Мориц.
Он трудился с не меньшим энтузиазмом, полагая, что работает на себя, и незаметно прибирал фабрику к рукам. Поскольку она требовала все новых трат, а у Кароля наличных денег не было, Мориц сам или через подставных лиц — чаще всего это был Стах Вильчек — давал взаймы для выплаты рабочим и на текущие расходы. Кроме того, тоже втайне и при посредстве других, скупал векселя и долговые обязательства Боровецкого.
Как он теперь убедился, Гросглик был прав: фабрика Боровецкого послужила для поляков вдохновляющим примером.
В Лодзи уже ходили слухи о намерениях поляков основать новые предприятия, о чем не замедлила раструбить пресса, подогревая недовольство определенной части населения, которую не удовлетворяло низкое качество товаров, выпускаемых на фабриках, принадлежащих евреям.
Агенты, имевшие дело с известными торговыми фирмами, которые обслуживали богатых и взыскательных клиентов, начали проявлять интерес к продукции фабрики Боровецкий и К °.
Но пока опасения эти были преждевременны, и когда Мориц поделился ими с Боровецким, тот в ответ рассмеялся.
— Преувеличение и еще раз преувеличение! — сказал он. Ну, сам подумай, кому мы можем составить конкуренцию? По сравнению с сотнями миллионов метров, которые ежегодно производят и выбрасывают на рынок Бухольц и Шая Мендельсон, что значат несколько тысяч моих. Кому это может испортить коммерцию? Тем более, что я намерен изготовлять такие сорта тканей, которые сейчас ввозятся из-за границы. Вот если дела пойдут хорошо, если будут деньги и удастся расширить производство, тогда мы сможем потягаться с теми, кто выпускает безвкусную дешевку. Пока это только мечта, но за ее осуществление я буду бороться.
Мориц ушел, ничего не сказав.
Предостережение Цукера заставило Кароля пристальней следить за Морицем, и он со страхом убедился, что тот чрезмерно усердствует в добывании денег и слишком большую сумму уже вложил в дело, вследствие чего стал вести себя самоуверенней, все чаще оспаривая его решения и противопоставляя им свои.
В последнее время Мориц часто бывал груб, агрессивен, но Боровецкий, стиснув зубы, терпел, так как всецело зависел от него.
«Денег! Денег!» — рвался крик из души, и, когда он сравнивал свою фабричонку со стоящим рядом гигантом Мюллера, им овладевала острая, мучительная зависть и злость на самого себя.
Он забывал при этом, что мюллеровская фабрика возводилась на протяжении тридцати с лишним лет, корпуса строились постепенно, один за другим, и, прежде чем эти капитальные стены огласились неумолчным гулом труда, прошли долгие годы. А ему захотелось достигнуть этого сразу.
К тому же он подсчитал: даже если дела пойдут успешно, доход от фабрики будет меньше жалования, которое выплачивал ему Бухольц. И это роняло его в собственных глазах.
Он хотел быстро встать на ноги, выдвинуться на настоящую дорогу, ворочать миллионами, хотел, чтобы его окружали сотни машин, тысячи рабочих, мечтал о неистовом движении, о неиссякаемом потоке денег, о грохоте и мощи крупного производства, а вместо этого у него была жалкая фабричонка с тремястами рабочих.
Хотелось парить, а приходилось ползать!
Чувство собственной ничтожности унижало, его широкой натуре претило мелкое производство, грошовый расчет и отвратительная, ибо мелочная, экономия.
Тяготила также необходимость все покупать по дешевке: и смазку, и уголь, и красители, нанимать дешевую рабочую силу, тяготила вечная нехватка денег.
— Если дело и дальше так пойдет, снизится качество, — сказал он как-то Морицу.
— Зато доходы повысятся.
Так в неустанном, лихорадочном труде прошло еще несколько недель.
Фабрика была на ходу, и пока ее продукцию составляла только пряжа, на которую после зимнего кризиса и наступившего осенью бума был большой спрос, ее сразу же продавали, причем весьма выгодно. Теперь же, когда работали и другие цеха, товар приходилось хранить на складах в ожидании сезона, который начинался только в середине зимы, а расходы между тем непрерывно росли, кредит же не увеличивался, а напротив, почти совсем иссяк.
Сговор дельцов во главе с Гросгликом ширился, удушая фабрику отказом в кредите, подрывом доверия к ней и распространением слухов о ее близком банкротстве.
