Боровецкий понимал его состояние и не сердился на него. По словам рабочих, когда стало ясно, что потушить пожар невозможно, Макс закрылся в конторе и горько плакал, видя, как гибнет творение его рук.
«Итак, у меня абсолютно ничего нет! — сказал про себя Кароль и, словно бросая вызов всему миру, прибавил: — Ну и что ж, посмотрим, чья возьмет!»
Распорядившись похоронами отца, Кароль пошел на фабрику, куда уже явились страховые агенты.
Но вскоре прибежал Матеуш и сообщил, что его ждет Мюллер.
Едва Кароль переступил порог, как фабрикант заключил его в объятия.
— Я был в Сосновце и только сегодня получил телеграмму, поэтому опоздал, — торопливо говорил он. — Я очень огорчен и сочувствую вам, потому что видел, как вы трудились. Что вы намерены предпринять?
— Еще не знаю.
— Вы все потеряли? — участливо спросил Мюллер.
— Все, — откровенно признался Кароль.
— Пустяки, я вам помогу. Дам деньги в долг под небольшой процент, и вы построите фабрику, еще больше прежней. Вы мне нравитесь! Ну как, согласны?
Кароль с непонятным упорством доказывал ему, что не может брать деньги, не имея под них обеспечения, и вообще рисовал свое теперешнее положение, явно сгущая краски, но фабрикант только посмеивался над его доводами.
— Kein[63] разговоров! Ваш ум — лучшее обеспечение капитала. Сегодня вы лишились всего — завтра снова наживете. Я был простым ткачом и до сих пор не в ладах с грамотой, но это не помешало мне стать фабрикантом и обладателем миллионов. Женитесь на Маде и владейте всем! Я давно хотел сказать вам это. Она — славная девушка. А не хотите жениться, я и так одолжу вам деньги. Из моего Вилли фабриканта не получится. У него барские замашки, и придется купить ему имение, а мне нужен такой зять, как вы. Ну? — Он говорил торопливо, вытирая рукавом потное, лоснящееся лицо и с беспокойством поглядывал на Кароля. — Отвечайте: согласны или нет? Мне некогда…
— Согласен, — с невозмутимым спокойствием ответил Кароль.
Он давно знал, что этим все кончится.
Обрадованный Мюллер обнял его, похлопал по спине и заспешил домой.
Прошло несколько недель после пожара и похорон пана Адама, на которых Анки не было: она лежала больная в доме Травинских.
В последнее время она чувствовала себя значительно лучше, но из дому еще не выходила, так как стояли ненастные мартовские дни — холодные, слякотные и дождливые.
Собственно, физически она была уже здорова, но душевное равновесие возвращалось очень медленно.
Страшная ночь, завершившаяся смертью пана Адама, оставила в душе ее неизгладимый след.
Иногда она целыми днями сидела, уставясь в одну точку, словно все еще видела перед собой багровое зарево пожара, слышала треск огня и жуткие нечеловеческие крики; это повергало ее в такой ужас, что она теряла сознание или, как безумная, бросалась бежать.
И чтобы отвлекать ее от страшных воспоминаний, при ней неотлучно кто-нибудь дежурил.
Чаще всего Нина, которая ухаживала за ней с материнской самоотверженностью. Ежедневно навещала ее Высоцкая, а по вечерам приходила Кама.
Днем Анка сидела в просторной угловой комнате, превращенной в некое подобие зимнего сада; там щебетали птички, тихо плескался небольшой фонтан и благоухали белые и розовые камелии, только что распустившиеся в кадках.
— Знаешь, ко мне никто не относился так сердечно и заботливо, — говорила растроганная Анка, сидя в низком глубоком кресле.
— А тебе это и не нужно было. Кроме того, у меня есть корыстный расчет: я забочусь о тебе, как о своей натурщице, — пошутила Нина.
Она действительно писала портрет Анки, в изнеможении полулежавшей в кресле на тигровой шкуре на фоне цветущих камелий.
Тут было тепло и тихо; сонно журчал фонтан, и водяные брызги алмазной россыпью падали в белый мраморный бассейн, в котором плавали зеленые ящерки.
— Что, Кароль приходил сегодня? — спросила Нина.
— Да…
— Ну как, все уже позади?
— Нет, духу не хватило, но на этих днях непременно верну ему обручальное кольцо и скажу, что он свободен. Мне так тяжело, так тяжело… — В глазах ее блеснули слезы, и она замолчала.
Больше они об этом не говорили.
Однообразное течение дней нарушил приход Стаха Вильчека.
Он явился как-то под вечер, и Анка приняла его в зимнем саду и долго молча смотрела на него.
А он, расфранченный, надушенный, самодовольно рассказывал о том, что они с Максом Баумом весной начнут строить большую фабрику по выделке полушерстяных платков и рассчитывают успешно конкурировать с Грюншпаном.
— А что с отцом Макса? — спросила Анка.
— Совсем из ума выжил. Как вы знаете, взлетевший на воздух котел упал на его фабрику, уже давно, правда, бездействующую, и она загорелась. После пожара старик передал в собственность Максу земельный участок, распродал готовую продукцию, уцелевшие станки и деньги разделил между детьми. А за собой оставил остатки фабричных зданий. И теперь поселился там. Совсем свихнулся старик! Я советовал Максу поместить его в лечебницу, даже если придется прибегнуть к силе, но он и слышать об этом не хочет. А стены эти нам ой, как бы пригодились!
— Он прав. Передайте, пожалуйста, пану Максу, чтобы он навестил меня.
— С удовольствием. Насколько мне известно, он давно собирался зайти к вам, только ждал, когда вы совсем поправитесь.
Он посидел еще немного, продолжая все так же бессовестно хвастаться. Анка попрощалась с ним холодно, а когда он вышел, брезгливо вытерла руку: его большие холодные ладони были влажными от пота.
— Он представляется мне каким-то гадким пресмыкающимся, — сказала она Нине.
— Он — помесь пресмыкающегося с хищником. Такие всего добиваются в жизни, если, конечно, не угодят до срока за решетку, — вступил в разговор Травинский и рассказал Анке, в какие махинации пускается он с Грюншпаном, ничем не брезгуя ради денег.
— И несмотря на это, вы принимаете его у себя?! — возмутилась Анка.
— Во-первых, он пришел не ко мне, а к вам, а во-вторых, я вынужден поддерживать с ним отношения: он может быть мне полезен. И вообще не в здешних нравах разделять людей на честных и бесчестных.
— Я не желаю его больше видеть.
— Хорошо, я предупрежу прислугу. Но вы напрасно возмущаетесь: нашими поступками руководит необходимость, а не добрая воля. — Он печально улыбнулся и взглянул на Нину.
Она отставила в сторону мольберт и, чтобы не слышать его слов, которые ее всегда невыразимо огорчали, отошла к камелиям и, наклонясь, стала тихонько дуть на бутоны.
— Как ужасно устроена жизнь! — прошептала Анка.
— Нет, корень зла не в ней, а в наших чрезмерных притязаниях, в наших мечтах о добре и справедливости в мечтах неосуществимых, не позволяющих увидеть жизнь такой, какова она есть. И в этом источник всех наших страданий.
— И надежд! — прибавила Нина и поставила на столик перед Анкой китайскую розу с дивной красоты желтыми цветами, источавшими нежный аромат.
— Лучше полюбуйся, Казик, чем говорить несообразности.
Вечером пришел Юзек Яскульский; с некоторых пор он регулярно читал Анке вслух. И от него она узнавала разные подробности о Кароле, о его делах, о которых он никогда не говорил с ней, хотя бывал ежедневно.
— Что, отец поправился?
— Уже неделю надзирает за разборкой развалин.
— А сам ты что делаешь?
— После того как пан Баум ликвидировал дело, я перешел в контору к пану Боровецкому, — робея и краснея пуще прежнего, отвечал он.
Дело в том, что бедняга по уши влюбился в Анку и строчил ей длинные любовные послания, но не посылал, а втайне ото всех сам сочинял ответные письма в столь же пламенных выражениях. Не выдавая имени своего кумира, он читывал их своим друзьям, а иногда — у Малиновского на музыкальных сборищах.
— Пан Макс просил осведомиться, может ли он завтра навестить вас?
— Конечно. Скажи: я жду его днем.
Она с нетерпением ждала Макса, и когда слуга доложил о нем, у нее радостно забилось сердце. Растроганная, она протянула ему руку.
Макс, смущаясь и робея, сел напротив и тихим, несколько неуверенным голосом стал спрашивать о здоровье.
— Я уже совсем поправилась и жду только, когда переменится погода, чтобы выйти на воздух и… уехать из Лодзи.
— Надолго? — поспешно спросил Макс.
— Может, навсегда. Сама еще не знаю.
— Вам здесь очень плохо?..
— Да… Пан Адам умер, и вообще… — она не договорила.
А Макс не осмелился расспрашивать, и они долго молчали, обмениваясь лишь взглядами, в которых читалась искренняя симпатия.
При виде открытой, доброй улыбки на Анкином лице Макс млел и таял от нежности, и давняя, тайная любовь переполняла его таким блаженством, что он готов был целовать ее кресло, но вместо этого продолжал сидеть все так же чинно и, сказав несколько стереотипных фраз, стал прощаться.
