Она смирилась, покорилась судьбе и, замкнувшись в себе, предавалась самой безысходной скорби — скорби самоотречения.
Больной вполголоса читал вечернюю молитву, но она не присоединилась к нему, словно не слышала, оцепенело глядя в окно на заснеженный сад и кирпичные стены фабрики.
И вдруг увидела: от калитки в фабричном заборе с громким криком бежит человек.
Она выскочила в прихожую.
— Пожар! — выдохнул Соха.
— Где? — спросила она, прикрыв дверь, чтобы не услышал больной.
— На фабрике! Загорелось в сушильне, на четвертом этаже!
Ни о чем больше не спрашивая, в безотчетном порыве бросилась она на фабрику и сразу же за калиткой увидела красные языки огня, вырывавшиеся из окон четвертого этажа.
На дворе творилось что-то невообразимое. Обезумевшие люди с криком выбегали из корпусов, в окнах лопались стекла, и наружу вместе с клубами едкого черного дыма вырывалось пламя, лизало рамы и достигало крыши.
— Отец! — вскрикнула она в ужасе, вспомнив о больном, и побежала домой.
Но теперь уже и на веранде слышны были крики, и напротив окон на фабричной крыше виднелся огонь.
— Анка, что случилось? — с беспокойством спросил старик.
— Ничего особенного… Кажется, что-то произошло на фабрике Травинского, — поспешно ответила она, зажгла лампу и дрожащими руками опустила шторы.
— Барышня!.. Господи, спаси и помилуй!.. Там… — В комнату с воплем вбежала служанка.
— Тише! — прикрикнула на нее Анка. — Зажги лампу, темно.
— Так ведь она горит…
— Верно… Ступай… Я позову, если будет нужно…
Глухой, смутный шум пожара нарастал и, становясь все громче, проникал в комнату.
— Боже, Боже! — в растерянности шептала она, не зная, что сделать, чтобы больной не услышал этого шума.
— Анка, пригласи к чаю пана Макса.
— Хорошо. Сейчас напишу к нему.
Натыкаясь на стулья, она кинулась к секретеру, со стуком выдвигала и задвигала ящики, уронила на пол цветочный горшок, потом — тяжелую папку с бумагами, а когда стала поднимать, опрокинула несколько стульев и в поисках чернил металась по дому, громко топая и хлопая дверями.
— Что ты сегодня вытворяешь!.. — проворчал старик.
Туговатый на ухо, он с беспокойством прислушивался к необычным звукам, проникавшим в комнату.
— Такая уж я неловкая… Это даже Кароль заметил, — оправдывалась она, заливаясь беспричинным смехом.
Чтобы взглянуть на фабрику, она вышла в соседнюю комнату и невольно вскрикнула: бушующее море огня, наводя ужас, разливалось все шире, вздымалось все выше.
— Что с тобой? — спросил старик.
— Так, пустяки… Ударилась об дверь, — прошептала она и, чтобы придать правдоподобие своим словам, схватилась за голову.
Ее трясло, как в лихорадке, и она едва держалась на ногах.
Возвещая о своем прибытии хриплыми звуками рожков, промчалась вскачь пожарная команда.
— Анка, что это?
— Подвода прогрохотала мимо, — отвечала она.
— А мне как будто музыка послышалась…
— Это звон бубенцов… Бубенцы на санях… Может, почитать вслух?
Он утвердительно кивнул.
Нечеловеческим усилием воли утишив бушевавшую в душе бурю, она читала намеренно громко.
— Я слышу… не кричи так… — с раздражением прошептал пан Адам.
Не обратив внимания на его слова, она читала дальше. Но не понимала смысла, даже букв не различала; то была какая-то лихорадочная импровизация, в то время как всем существом, последними проблесками сознания она внимала доносившимся с пожара воплям, грохоту, треску огня.
Хотя в комнате горела лампа, кровавое зарево уже просвечивало сквозь шторы.
Но она продолжала читать. У нее от волнения раскалывалась голова, замирало сердце, на побледневшем, покрытом потом лице застыла маска ужаса, под сведенными бровями лихорадочным блеском горели глаза, голос ежеминутно прерывался и дрожал. Ее терзала, душила, корежила такая жуткая, нестерпимая боль, что она была близка к помешательству.
Однако она еще владела собой.
А в комнате все отчетливей слышались крики и от грохота падающих стен и перекрытий содрогался дом.
«Тише… тише… тише… Господи Иисусе, смилуйся!..» — из последних сил взывала она к Божьему милосердию.
Пан Адам то и дело останавливал ее и тревожно прислушивался.
— Кричат… Кажется, на фабрике Кароля… Анка, поди посмотри, что там такое.
Она посмотрела…
И из соседней комнаты увидела: полыхает уже вся фабрика. Пожар свирепствует, как ураган, вздымая высоко к небу языки пламени.
— Ничего… Это ветер шумит… Страшный ветер… — прошептала она, с невероятным усилием подавляя волнение.
От страха, отчаяния, растерянности перехватывало горло, она задыхалась. И одно только было ей ясно: если старик узнает о пожаре, он умрет.
«Что же делать?.. Почему нет Кароля?.. А вдруг загорится дом?..» — огненной молнией проносилось в голове, вселяя безграничный ужас и лишая ее последних сил.
Нет, читать она больше не могла.
Пошатываясь, ходила взад-вперед по комнате, с шумом пододвинула чайный столик.
— Ветер разбушевался… Помните, какой был ветер тогда в Курове?.. Сколько в тополиной аллее переломало и вывернуло с корнями деревьев… Боже, как мне было страшно… До сих пор в ушах стоит ужасный этот шум… треск… стоны падающих деревьев… жуткое завывание ветра… Боже, Боже, до чего же страшно… — У нее осекся голос, мгновенье стояла она неподвижно и, помертвев от страха, прислушивалась к нарастающим звукам пожара.
— Там что-то случилось, — заметил больной, делая попытку встать.
Стряхнув с себя оцепенение, она, как могла, успокоила его и, пройдя в гостиную, с невесть откуда взявшейся силой придвинула к открытой двери фортепиано и заиграла какой-то оглушительный, бравурный марш.
И заглушая шум пожара, дом наполнили звуки неистового веселья, они неслись в бешеном галопе, кружились в вихре, взрывались диким хохотом, низвергались искрометными каскадами. Пан Адам успокоился и даже как будто повеселел.
Анка изо всех сил колотила по клавишам, с жалобным стоном лопались струны, но она не слышала; по лицу струились слезы, но она не сознавала, что плачет. Ничего не видя, не понимая, она играла, как автомат, движимая лишь одной мыслью: спасти старика.
Вдруг дом содрогнулся, со стен попадали картины, и раздался такой страшный грохот, словно разверзлась земля.
Пан Адам кинулся к окну, сорвал шторы, и зарево пожара, кровавым потоком хлынув в комнату, ослепило его.
— Фабрика! Кароль! Кароль!.. — диким голосом закричал он и, схватившись за горло, упал навзничь.
Он корчился в судорогах, дергал ногами, теребил коченеющими пальцами плед и хрипел, как удавленник.
Анка бросилась к нему, звонила, звала прислугу, но никто не явился на зов. И все попытки привести его в чувство были напрасны — он не подавал признаков жизни. Тогда она, как безумная, выскочила из дома и стала звать на помощь.
Вскоре прибежали люди и с ними — Высоцкий; он оказывал первую помощь рабочим, пострадавшим на пожаре. Но было уже поздно: пан Адам лежал бездыханный, а рядом с ним на полу — Анка в глубоком обмороке.
Фабрика продолжала гореть.
Грохот, открывший старику глаза на случившееся и оказавшийся для него роковым, произошел от взрыва парового котла, который взлетел на воздух вместе с частью здания и, как огненный метеор, описав огромную дугу, рухнул на главный корпус фабрики Мюллера, пробил крышу, потолок, разворотил второй и первый этажи и зарылся в землю, осыпанный обломками загоревшегося здания.
После взрыва котла пожар на фабрике Боровецкого забушевал с новой силой.
Из пробоин в стене, как из страшной зияющей раны, брызнуло пламя, повалил дым, и кровавые объятия сомкнулись вокруг фабрики.
Несмотря на усилия пожарных, здания загорались одно за другим, и огонь, как живое существо, карабкался по стенам, взбирался на крыши, багряными мостками перекидывался через двор и, сливаясь воедино, бурливыми волнами гулял по всей фабрике.
Опасность увеличивали кромешная тьма и сильный ветер, который трепал огненные космы и раздувал пламя.
Поднимая столбы кроваво-красных искр, проваливались крыши, и на соседние дома, на объятый тьмой город летели огненные брызги.
Клубы едкого дыма наполнили двор, черным туманом заволокли стены, и за завесой его, шипя извивались огненные змеи, бесновались кровожадные чудовища с красными гривами.
Рушились перекрытия, в море огня с оглушительным грохотом падали остовы выгоревших зданий, трескались стены, превращаясь в груды развалин.
Огонь торжествовал победу, люди отступали. Приходилось тушить пожар у Баумов и не давать ему перекинуться на фабрику Травинского.
Взмокший от пота Мориц носился как угорелый и что-то кричал охрипшим голосом, но крик его тонул в невообразимом шуме. Во дворе, заваленном строительным мусором, было настоящее пекло: пламя, окружавшее его со всех сторон, ревело, как море в непогоду, то на миг затихая, то снова вскидывая свою кудлатую голову и с победным воем потрясая ею. И тогда откуда-то из недр пожара факелами взметывался огонь, вылетали клубы горящей пряжи, опаленные лоскутья, и шумливой стаей зловещих огненных птиц парили в воздухе.
