Полковник пригласил нас к себе на завтрак. Он жил в частном доме, по соседству от лагеря. Я молчала, ничего не ела и почти ничего не понимала, — офицеры говорили между собой о вещах мне чуждых и непонятных, и только в конце обеда, когда подали вино, полковник провозгласил тост за новобрачных, — все встали и чокнулись с нами.
Около двух часов дня сержант доложил, что прибыла советская репатриационная комиссия, ожидающая в канцелярии. Полковник извинился, — ему нужно присутствовать при операции. Мой муж взглянул на часы и, в первый раз за все время, с видимым смущением сказал:
— Мне нужно идти укладываться… На аэродром следует приехать заранее. Простите, я тоже вас оставлю. Вы больше ничем не рискуете. Вам будет выдана копия брачного свидетельства. Желаю счастья…
Он пожал мне руку и вышел. И я ушла, но не в лагерь, у ворот которого уже стояли советские грузовики, а куда-то прямо перед собой. Я шла по заснеженным улицам полуразрушенного германского городка и повторяла имя моего мужа, Я отдала бы в эту минуту все на свете, чтобы он остался со мной навсегда.
Не знаю, что стало с Хауэрдом Джэксоном. Не знаю, где он, что с ним. Все это теперь — как в тумане, и временами мне кажется, что я не узнала бы при случайной встрече на улице человека, который спас мне жизнь.
Магазин на Пятом Авеню был своего рода храмом для любителей старинных вещей. Торопливые покупатели сюда не заглядывали, — приходили люди положительные, при деньгах. Вещи были музейные, редчайшие, большей частью привезенные из Европы. Многие из них имели свою историю, упоминались в каталогах, и имена их бывших владельцев произносились продавцами вполголоса, тоном почтительным и доверительным.
Были здесь гобелены королевской мануфактуры, когда-то украшавшие стены французских замков, итальянские Мадонны неземной и немного греховной красоты, севрский фарфор, эмаль Фаберже и потемневшие от времени новгородские иконы.
В витринах под толстым стеклом лежали золотые портсигары с царскими вензелями, тяжелые кубки, на которых старинной славянской вязью московское дворянство свидетельствовало Его Величеству свои верноподданнические чувства, были осыпанные алмазами табакерки и много других вещей, неведомыми путями ушедших из дворцов и попавших, наконец, в антикварный магазин на Пятом Авеню.
Как-то под вечер, в тихий час, в магазин вошла дама в черном. Продавец почтительно с ней поздоровался, — продавцы здесь держали себя изысканно вежливо и, к тому же, даму с первого взгляда оценили — принадлежала она к разряду серьезных покупательниц.
Она сказала, что хочет посмотреть вещи, — продавец сочувственно и понимающе улыбнулся. Дама сделала несколько шагов и остановилась у витрины наполеоновских реликвий. В витрине были вещи, купленные когда-то в Париже, на аукционе, из коллекции историка Наполеона Луи Массона: часослов императрицы Марии Луизы, неплохая миниатюра Императора на слоновой кости, хрустальные флаконы Жозефины с золотой монограммой, и еще что-то — но дама смотрела, не отрываясь, только на одну вещь — овальный медальон с локоном волос, перевязанным пожелтевшей от времени атласной ленточкой.
Продавец выждал несколько мгновений, — дама смотрела на медальон не отрываясь, как зачарованная . Убедившись, что покупательница нашла нужный предмет, он заговорил мягко и немного певуче, как гиды во французских музеях:
— Локон Наполеона… Перед тем, как отправиться на остров Св. Елены, император собственноручно срезал этот локон и передал его на память императрице Марии Луизе, которая хранила его несколько лет. Уже после кончины Наполеона, медальон при неизвестных обстоятельствах перешел во владение сестры императора, принцессы Полины, в семье которой он находился…
Дама слушала очень рассеянно, и продавцу показалось, что она давно знает все, что он говорит,— ей не нужно удостоверение, написанное рукой Луи Массона, — этот медальон с локоном императора был ей знаком, близок, необходим. Продавец украдкой посмотрел на лицо дамы, — может быть, — из семьи Бонапартов, хотя — кто же? Конечно — нет, дама была американка, — ничего французского ни во внешности, ни в акценте. Просто богатая женщина, которая хочет сделать подарок, или приобрести редкую вещь для своей , витрины с табакерками и веерами…
— Можно посмотреть медальон? — спросила дама.
Теперь медальон лежал у нее в руке, — два овальных стеклышка, соединенных тоненьким золотым ободком. Локон был виден с двух сторон, волосы были пепельного цвета и от времени на шелковой ленточке выступили чуть заметные бурые пятнышки.
Дама в черном сняла с руки замшевую перчатку и слегка погладила медальон, осторожно потрогала ободок и снова, словно загипнотизированная, начала смотреть на локон.
— …Это музейная вещь, мадам, продолжал говорить продавец, и я хотел бы обратить ваше внимание еще на футляр, — медальон всегда лежал в этом бархатном футляре, на котором вытиснено золотом клеймо ювелира: Биэннэ, золотых дел мастер, поставщик Двора Е. В. Императора, 119 рю Сэнт-Онорэ, Париж.
Дама продолжала молчать. Замолчал и продавец, — он сказал все, что знал, и теперь старался вспомнить, не забыл ли чего-нибудь интересного? Потом покупательница спросила:
— Сколько стоит этот медальон?
Медальон стоил 300 долларов. По лицу покупательницы прошла легкая тень недовольства, — цена показалась ей слишком высокой. Собственно, торговаться в этом магазине не следовало. Предполагалось, что любая цена для клиента доступна, — важно только, чтобы понравилась вещь, а о деньгах говорили вскользь и неохотно, как о чем-то в высшей степени незначительном и даже унижающем достоинство покупателя и продавца.
Дама все же попросила сбавить цену. Это было неожиданно и немного обидно, но продавец сказал, что хотя вещь — музейная, уникум, — в исключительных случаях, желая доставить удовольствие клиентам, владельцы магазина готовы пойти на жертву. Размер жертвы был тут же назван и на этот раз дама — впервые за все время — улыбнулась, — улыбкой этот весь неприятный и мелочный разговор о деньгах был закончен.
Несколько новых, хрустящих бумажек легли на стол. Продавец пересчитал деньги и подумал, что напрасно он, все-таки, уступил, — дама все равно купила бы наполеоновский медальон. Но жалеть было поздно, — теперь оставалось только завернуть бархатный футляр и вручить его владелице. В эту минуту дама спросила:
— Можете вы открыть медальон и вынуть волосы?
Продавец удивленно посмотрел на даму. Открыть медальон? Но для чего?
— Мне эти волосы не нужны, невозмутимо сказала покупательница. Можете делать с ними, что хотите…
Такого ответа продавец, во всяком случае, не ожидал… Выбросить локон Наполеона!
— Сударыня, сказал он тихим и слегка дрожащим голосом, вы, собственно, платите деньги за этот локон. Медальон очень красив, но большой цены он не имеет…
На лице дамы снова появилась улыбка:
— Красив, правда? Вот поэтому я его и покупаю… Нет, положительно, можете делать с локоном, что вам угодно!… Мне нужен только медальон. Я поставлю в него фотографию мужа. По моему, это будет очень мило…
Что стало с медальоном в дальнейшем — неизвестно. Но локон императора, завернутый в пергаментную бумагу, и по сей день лежит в несгораемом шкафу антикварного магазина на Пятом Авеню.
Несмотря на удостоверение историка Луи Массона, его никогда не показывают любителям старины, — магазин серьезный, и кто же поверит, что Наполеон мог послать свой локон императрице, попросту завернув его в пергаментную бумажку?
На татарских баштанах арбузы поспевали рано, в самом начале июня. Были они небольшие, темно-зеленые, с полосами, и почему-то в Крыму называли их монастырскими. Первый арбуз приносил служивший у нас на побегушках татарчонок Фитка. На лице его была широчайшая улыбка, когда он бережно передавал арбуз матери и говорил:
— Пожалуйста, кушай на здоровье. Отец Ибрагим прислал. Сам прийти не мог в гости. С ружьей баштан сторожит…
Фитка получал новенький гривенник, который немедленно исчезал в его бездонных татарских штанах с мотней, и еще раз обнажал свои великолепные, белые зубы.
— Сладкий будет. Рафинад!
Этот первый арбуз резали за столом торжественно, священнодействуя. Но по настоящему арбузный сезон начинался только в июле, когда наступала тропическая жара. Нога уходила в размягченный асфальт, на листьях отцветших акаций лежала густая пыль и даже на лошадиных головах днем появлялись широкие войлочные шляпы. В эти дни вся зелень на баштанах сгорала. Арбузы дозревали на раскаленной, потрескавшейся земле, и от них шел пряный, сладкий дух.
Сколько их было! За товарной станцией, на запасных путях, выгружались привозные, астраханские кавуны. Босяки-грузчики выстраивались цепью и белые, полупудовые арбузы летели из рук в руки легко, как мячи. Работали ловко, ровно, без лишних разговоров, и только слышно было, как хлопали ладони грузчиков по тугой, звенящей арбузной корке. В полдень становилось так жарко, что от зноя уже не спасали мокрые мешки, надетые на голову. Старший в артели приказывал:
