Пережив много тревог и печалей за сестру, я-таки ухитрилась быть счастливой в своем одиночестве. Эта работа доведена до конца. Буду ли я способна предпринять теперь совершенно противоположную работу — взять назад свою свободу, свою личную жизнь, чтобы приобщиться к существованию другого, нового человека? По всей вероятности, я внесла бы в это существование лишь мнительность и унылое настроение, которые вошли у меня в привычку. У меня, быть может, не достало бы в отношении взрослых людей той снисходительности, которую я имею к детям — потому что ведь на сестру мою я тоже смотрю, как на ребенка. Да и наконец, предположив даже, что это чудесное обновление всего моего существа удалось бы мне, все же я не была бы свободна. Я связана обязанностью, которую приняла на себя добровольно. К чему послужили бы все те жертвы, которые я принесла счастью сестры в лице ее мужа, если бы я остановилась на полдороге? Теперь я не буду больше оплачивать долги этого неисправимого кутилы. Надо перенести беду во избежание худшей. Ада по необходимости должна будет узнать истину, когда она увидит исчезновение своего собственного состояния. Но я сохраню для нее все, что у меня осталось — это поместье, в котором она и ее дети найдут себе приют. Этого будет достаточно для безбедного существования, но недостаточно для новой семьи. Вот почему я должна была обречь себя на безбрачие. Поймите же это, и не маните меня картиной иной, более светлой участи.
— Так что же, — отвечал Абель, который все время слушал меня, прижимая мою руку к своей груди, — надо изменить вашу участь, не изменяя ничего в вашей программе самоотвержения. Надо, действительно, предоставить де Ремонвиля всем последствиям его безумия и попытаться внушить вашей сестре, чтобы она не позволяла себя обирать. Как мать, она обязана иметь столько твердости, но вы справедливо заметили, что она — совершенный ребенок, и я не думаю, что она сумеет исполнить свой долг. Ну, да все равно, вы предоставите ей то, что осталось из вашего состояния, а я со своей стороны уж позабочусь создать для вас приют, который был бы достоин вас. Ваш отец последует за вами. Я полюбил его от всего сердца, и в мечтах моих не разлучаю его судьбу от вашей. Это друг, товарищ, артист, каких мало, и золотое сердце. Я хочу посвятить свою жизнь и ему вместе с вами.
— Однако, вы говорите так, как будто уже я приняла эту прекрасную мечту.
— А вы не принимаете ее?
— Да ведь это же не более как мечта.
— Которая манит меня одного.
— Да, она манит вас сегодня, а завтра вы сами испугались бы ее, если бы я была настолько суетна, чтобы разделить её.
— Вы говорите, чтобы испытать меня, или вы искренне убеждены в том, что говорите?
— Чтобы не быть убежденной в этом, я должна быть сумасшедшей. Мы всего каких-нибудь двадцать четыре часа знаем друг друга, и вы хотите, чтобы я уже была твердо уверена в том, что моя любовь необходима для вашего счастья. Право же, господин Абель…
— Право же, мисс Сара, — воскликнул он, — вы, быть может, и верите тому, что говорите, но все же вы лжете безбожно. В эту минуту истина на моей стороне — на стороне человека, искреннего в своей страсти, а не на вашей. То, что я чувствую в настоящую минуту, это — откровение любви, а оно столь же искренне по прошествии двадцати четырех часов, как и двадцати четырех столетий. Вчера, у Дам Мааса, когда вы напевали вполголоса вашей девочке, — этот голос и эта песенка заставили меня содрогнуться с головы до ног. Видя вас с ребенком, я принял вас за госпожу де Ремонвиль, и — считайте меня безнравственным, если хотите — я тогда же решил, что буду любить вас. Когда я узнал, что вы — Сара, великодушная, самоотверженная, благородная Сара, — я поклялся, что вы будете моей женой. И я, предупреждаю вас, сделаю все, что будет в моих силах, отдам, если понадобится, всю свою жизнь, чтобы заслужить вашу любовь. Вы видите, мисс Оуэн, что это не пустая мечта, которая мне грезится. Если вы утверждаете противное, то только потому, что считаете меня лгуном и не уважаете меня.
Он по-прежнему прижимал мою руку к груди, и я чувствовала биение его сердца. Признаюсь, я уже более не сомневалась. Я отдернула руку и машинально поднесла ее к голове.
Что мне было ему отвечать? Для меня тоже стало ясно, что я полюбила его, что взгляд его меня очаровывал, что гений его меня покорил, что его первое слово любви привело меня в упоение. Но как решиться ему в этом сознаться так скоро?
— Послушайте, — сказала я ему, а сама вся дрожала, — ваша воля, ваше мужество, ваша уверенность в самом себе — все это мешает мне вполне владеть собой; голова моя идет кругом. Не в таком состоянии желала бы я дать вам решительный ответ. Дайте мне успокоиться и вникнуть в саму себя. Я не хочу принять за искреннюю привязанность обаяние вашего имени и таланта. Это значило бы любить вас так же, как, вероятно, любили многие другие, а такая любовь, видимо, не удовлетворяла вас, так как вы теперь ищете иной. Я не хочу также поддаваться скуке одиночества, опасению будущего… Простите мне мои колебания; вам они не могут быть понятны. Вы жили и имели возможность испытать свои силы, а я — старая дева, отказавшаяся от жизни прежде, чем успела узнать ее, и во многих отношениях я осталась еще ребенком.
— Да, это правда, — воскликнул он. — Но как же я буду любить и лелеять этого ребенка! Как благоговейно стану я созерцать его, стоя на коленях, как вы созерцаете вашу маленькую Сару, когда она спит. И каждый вечер, вырываясь из грубых объятий публики, я буду говорить: очисти меня своим взглядом, ты, непорочный Божий ангел… Но что это? О чем вы плачете, дорогое дитя мое?
Я действительно плакала, сама хорошенько не зная, о чем. Какая-то струна, давно уже не в меру натянутая, лопнула во мне.
Позади нас раздались шаги. Я хотела вернуться домой, но он взял меня на руки и понес бегом дальше вглубь парка.
— Нет еще, — проговорил он, — я не хочу, чтобы вас отняли у меня, чтобы нас разлучили так скоро…
И говоря, и не пуская меня с рук, он пробежал
