Джоб вошел в комнату, я остался снаружи. Через несколько минут послышался умоляющий голос Доусона, и вскоре вслед за тем Джоб возвратился.
— Не хочет, подлец, давать клятву, — сказал он, — и пусть у меня правая рука отсохнет, если я поверну ради него ключ в замке, пока он не поклянется.
Но когда Доусон увидел, что Джоб вышел из комнаты, унося с собой свечу, замученный угрызениями совести трус подошел к двери и стал умолять его вернуться.
— Поклянешься? — спросил Джоб.
— Да, да, — ответил тот.
Джоб снова вошел в комнату, минуты текли, он снова появился, и с ним Доусон — совсем одетый и судорожно цепляющийся за Джоба, который с довольным видом произнес:
— Все в порядке!
Клятва была дана — в чем она состояла, я не знаю, — но Доусон ее не нарушил.[883]
Доусон и Джоб двинулись вперед, я за ними. Мы миновали коридор и подошли к комнате спящей миссис Чертовки Бесс. Джоб еще за дверью заглянул внутрь и прислушался. Он схватил Доусона за плечо и, дав мне знак следовать за собой, стал красться через комнату так бесшумно, что его не услышал бы и слепой крот. Проходя мимо кровати, опытный в таких делах вор старательно загораживал свечу. Я видел, что Доусон дрожит как лист — от этого шаг его становился неровным, тяжелым, внятным для слуха. Они уже были у середины кровати, когда я обернулся поглядеть на Чертовку Бесс и, вздрогнув, заметил, что глаза ее медленно открылись и уставились на смутные очертания моих спутников. Доусон посмотрел туда же, куда и я, и, когда взгляд его скрестился со взглядом широко открытых блестящих глаз старой ведьмы, у него вырвался слабый крик. Это еще увеличило опасность: не крикни он, Бесс в полутьме и спросонья, может быть, не заметила бы третьего человека и решила, что это мы с Джонсоном возвращаемся из комнаты Доусона. Но не успела она уловить этот звук, как тотчас же подскочила и теперь сидела на кровати, выпрямившись и глядя на нас со смешанным выражением изумления и ярости.
Это было ужасное мгновение, — мы так и застыли на месте!
— Ах, вот как, ребятки! — крикнула Бесс, обретя, наконец, дар речи. — Ну, теперь дело ваше, кажется, дрянь. Постой-ка, постой. Морская свинка, ты задумал упереть нашего младенчика, да? Но Бесс тебе подставит ножку, паренек, подставит ножку!
На мгновение Джонсон замер, словно в нерешительности, но тотчас же принял решение.
— Вперед, вперед, — крикнул он, — не то нам крышка! И он с Доусоном (у которого от страха и вправду выросли крылья) в один миг исчезли из комнаты. Я, не теряя времени, последовал их примеру, но зоркая и разъяренная ведьма была начеку и опередила меня. Она изо всех сил дернула ручку звонка, за которую уже держалась. Звон прокатился по всему дому, словно эхо в пещере; и внизу, и вокруг нас, и близко, и далеко, от стены к стене, из комнаты в комнату звон этот словно разрастался и повторялся! И в ту же секунду она соскочила с кровати и набросилась на меня, когда я был у самой двери.
— Вперед, вперед! — кричал Джонсон Доусону: они уже были во втором коридоре, и теперь комната Бесс и лестница погрузились в полный мрак.
Сильные, мускулистые, почти как у мужчины, руки ее судорожно вцепились мне в горло и грудь. Позади в комнатах, выходивших в коридор, откуда мы только что выбрались, послышался шум, ясно говоривший о том, как быстро распространилась тревога.
Открылась какая-то дверь, приближались чьи-то шаги, участь моя, казалось, была решена. Однако отчаяние придало мне сил, но времени для галантного обращения с представительницей прекрасного пола у меня уже не оставалось. Ударом кулака я опрокинул Бесс на пол, вырвался из ее ослабевших рук и помчался вниз по лестнице так стремительно, как это только позволяла царившая кругом тьма. Я достиг коридора, в самом конце которого горел фонарь, теперь уже еле мерцавший: напоминаю, что он висел как раз у комнаты больного, куда я недавно вторгся помимо воли. Тут у меня мелькнула одна мысль, придавшая мне бодрости и быстроты. Я помчался по коридору на слабеющий свет фонаря. Лестница позади меня сотрясалась под ногами моих преследователей. Я очутился у двери больного вора, распахнул ее, схватил шпагу, положенную на ближайший стул Джонсоном, и, почувствовав от прикосновения к столь хорошо знакомому оружию, будто в одной моей руке набралось силы на десять человек, скатился с лестницы, находившейся подо мною, проскочил через дверь у ее подножия, к счастью оставленную Джонсоном открытой, захлопнул ее под самым носом у своих преследователей и оказался в длинном коридоре, который вел к входной двери, — оказался в безопасности, но и в глубочайшем мраке. Из-под двери слева мелькнул свет — то была дверь общего зала, куда мы сперва зашли. Она открылась, и оттуда выглянул Паучьи лапы с одним из своих приятелей, державшим в руке свечу. Пользуясь тем, что они осветили мне путь, я пронесся мимо них вдоль коридора и очутился у входной двери. Вообразите мое смятение, когда я обнаружил, что она закрыта — случайно ли или потому, что мои спасавшиеся бегством спутники сами захлопнули ее, чтобы помешать преследователям!
Два негодяя уже настигали меня, сразу же за ними показались еще двое, — возможно те самые, что гнались за мною наверху. К счастью, коридор (как я уже сказал) был очень узок, и, поскольку огнестрельного оружия в ход не пускали и все сразу на меня наброситься не могли, я почти не сомневался, что смогу задержать бандитов, пока не вспомню, каким способом открывается щеколда, и не выберусь из дома.
Левой рукой я нащупывал задвижку, а правой действовал так, чтобы мои противники держались на почтительном расстоянии. Ближе всех был ко мне Шпингалет, вооруженный точно такой же шпагой. В коридоре гремели проклятия и угрозы. «Бей ублюдка, бей! Надо пришить его, покуда он не добрался до защелки. Коли его, Шпингалет, коли, руби! Если он смоется, нас всех вздернут!»
Среди всей этой суматохи я никак не мог припомнить указания Джоба насчет щеколды. Наконец меня озарило, я нажал пружину, щеколда отскочила, я открыл дверь, но недостаточно широко, чтобы сразу проскочить в нее. Бандиты поняли, что я вот-вот ускользну. «Бей стервеца, бей!» — крикнул чей-то громкий голос, и при этих словах Шпингалета швырнули вперед, прямо на вытянутый клинок моей шпаги. Мне даже не пришлось пошевелить рукой, шпага вонзилась ему в грудь и он, обливаясь кровью, упал к моим ногам. То, что по расчету моих противников должно было меня погубить, стало моим спасением. Ошеломленные гибелью товарища, они подались назад, я воспользовался минутным смятением, распахнул дверь, — вспомнив наказ Джоба, свернул направо, — и помчался вперед так стремительно, что ни о каком преследовании не могло быть и речи.
Ille viam secat ad naves sociosque revisit.
Virgil[884]
Уже рассвело, но кругом еще царили тишина и безмолвие. Мой шаг по пустынной мостовой звучал странно и одиноко. Хотя меня уже давно никто не преследовал, я машинально продолжал бежать, пока не вынужден был остановиться, чтобы хоть немного перевести дух. Я огляделся по сторонам, но эти узенькие, грязные улочки были мне совершенно незнакомы; даже названия их казались словами какого-то неизвестного языка. Немного отдохнув, я снова пустился в путь и под конец вышел в переулок, именовавшийся Риверлэйн:[885] название было подходящее, ибо, еще немного пройдя, я вышел к Темзе. Там, к несказанной своей радости, я обрел одинокого лодочника, который и перевез меня к Уайтхоллской лестнице.
Думается мне, что никогда в томительный летний зной ни один дамский кавалер, ожидающий сладостной возможности проводить свою любовницу или чужую жену в зеленый Ричмонд либо солнечный Хэмптон, не подплывал к этой лестнице с таким возбуждением и восторгом, какие овладели мною, когда я, оттолкнув руку неотесанного лодочника, сам выпрыгнул на хорошо знакомые мне каменное плиты. Я поспешно устремился к извозчичьей стоянке, столь часто бывшей прибежищем и упованием какого-нибудь запоздалого члена Сент-Стивена или вымокшего под дождем беглеца из Оперы, растолкал сонного возницу, бросился в его коляску и вылез у гостиницы Миварта. Обозрев меня с ног до головы, полусонный швейцар велел мне поворачивать восвояси. Только тогда сообразил я, какой у меня вид.
— Ладно, друг мой, — сказал я, — может же мистер Пелэм побывать на маскараде, как всякий другой?
Эти слова и голос мой убедили Цербера, я был впущен, бросился на свою кровать и, едва голова моя коснулась подушки, заснул крепким сном. Надо признаться, что я вполне заслужил объятий «сладостного целителя усталой природы».
Не успел я и двух часов провести в царстве сна, как проснулся от того, что кто-то схватил меня за плечо. События минувшей ночи так запечатлелись в моей памяти, что я вскочил, словно к горлу моему приставили нож. Однако глазам моим предстал мирный облик мистера Джоба Джонсона.
