улыбку, немного удивления, а потом оставаться еще более одинокой, чем прежде… Но на это есть спальня, где можно тихо выплакаться. И работа в большом хозяйстве, много работы, с утра до поздней ночи, работа, в которую можно погрузиться и забыть про все, про себя саму, про годы, которые уходят, не принеся ни капли личного счастья…
Но у игры в тень Эстерки были и другие результаты. Она вызвала к жизни вторую тень, которую Кройндл считала уже давно похороненной и засыпанной землей, о которой некоторое время уже совсем не вспоминала. Своим маскарадом она не вызвала особого любопытства у того, у кого рассчитывала, зато привлекла внимание другого человека, про которого никогда в связи с этим и подумать не могла. Того, кто еще мальчишкой проявлял странную недетскую взрослость. Это был «наследник» Менди и Эстерки, их одиннадцатилетний единственный сын.
Алтерка начал вдруг выдвигать вперед свою ноткинскую нижнюю челюсть, а ноздри его изогнутого ноткинского носа дрожали, как у молодого жеребца. В пронзительном взгляде его глаз, густая чернота которых так контрастировала с матовой рыжиной волос и бровей, Кройндл заметила далекий блеск, похожий на тот, который она в прошлом много раз видела у его отца Менди в Петербурге, когда она, бывало, помогала ему надеть роскошную шубу, а он, якобы не нарочно, задевал ее девичью грудь, прикасался к ее бедру и совал ей в руку большой екатерининский рубль «на чай», хотя чаю в доме, кажется, было предостаточно…
Алтерка, этот «байбак», как называл его Йосеф Шик с плохо скрываемой горечью, за последний год вырос из своих коротких бархатных штанишек и немецкого пиджака с белыми костяными пуговицами; так вырос, что его родная мать Эстерка застеснялась его крепких полуголых икр и поторопилась заказать для него несколько пар суконных брюк — по последней французской моде, как говорил портной. Такие брюки плотно обтягивали ногу и спускались на мягкие отложные голенища — тоже по французской моде. В этих брюках, с атласным подогнанным камзольчиком сверху Алтерка выглядел еще выше, чем был на самом деле. Он казался себе самому взрослее, что придавало ему уверенности. Кажется, никогда раньше он не дразнил так влюбленного Йосефа Шика, целуя свою красивую мать у него на глазах и нарочно демонстрируя, как казалось Йосефу, что то, что позволительно одиннадцатилетнему «байбаку», запрещено тридцатисемилетнему холостяку.
И особенно удивительно было то, что от такого поганого гриба, как его отец, родился и вырос такой здоровый парень, хотя ненормальные штуки он порой откалывал еще мальчишкой. Казалось, отцовский дух спорил в нем со свежей кровью и молоком, полученными от Эстерки. И в последнее время было похоже, что дух побеждает…
Однажды утром, помогая Алтерке одеться, Кройндл заметила, что он сделал неприличное движение, и накричала на него. Вместо того чтобы смутиться, хотя бы для виду опустить глаза, одиннадцатилетний мальчишка обхватил ее не по-детски сильными руками и быстро поцеловал в полные, красные, как черешни, губы.
— Ты как мама! — горячо зашептал он, пытаясь прислониться к ней своей рыжей головой. — Как мама…
— Ты, ты! — нахмурилась Кройндл. — Маму такому парню, как ты, целовать можно, но не меня… Слышишь?!
Алтерка покраснел и опустил руки. Но на этом дело не кончилось. В другой раз, когда он, одеваясь, был близко к Кройндл, он вдруг обхватил ее руками и поцеловал в грудь.
— Что это такое?! — воскликнула она, отталкивая мальчишку.
— Ты пахнешь так хорошо. Так хорошо…
— Понюхал и убирайся! Если ты еще раз позволишь себе такие штучки, я пошлю к тебе бабу Гапку, которая чистит субботние подсвечники. С ней целуйся.
Но и такая насмешка не помогла. В третий раз Алтерка был еще наглее. Он сказал как-то совсем уж не по-еврейски:
— Что это у тебя так качается, Кройнделе? Вот здесь, под рубашкой?.. Почему у меня этого нет?
И он протянул свою не по-детски жесткую руку, чтобы схватиться за то, что так красиво дышало под коротким корсажем.
На этот раз Кройндл шлепнула его по руке изо всей силы и на самом деле разозлилась:
— Ты начинаешь немного рановато! Как… твой папенька… Копия.
Алтерка с любопытством поднял взгляд своих маленьких пронзительных глазок, густо-черных под желтовато-красными веками, и тихо спросил:
— А что сделал папа?
Теперь Кройндл растерялась. Она жгуче покраснела до корней волос. Алтерка еще никогда не видел ее такой красной и тяжело дышащей. И с удвоенным любопытством стал рассматривать ее.
— Иди, иди! — пробормотала Кройндл, не зная, куда спрятать лицо и что делать со своими руками. — Щенок ты этакий! Тоже мне, человек! Мне что, перед тобой отчитываться? Старше станешь — узнаешь…
— Старше, старше, старше! — передразнил ее Алтерка, как будто собака залаяла. — Старше, старше!..
Кройндл посмотрела на него с удивлением: что это за новые выходки?.. Перед нею стоял почти уже мужчина.
Умный в своего петербургского деда, распущенный и слишком рано созревший, как покойный папенька, свежий и игривый, как мать. Откуда это в нем? Ведь он совсем еще недавно носил короткие штанишки. Он ведь еще даже филактерий не примерял…
— Ты меня еще и передразниваешь? — спросила она.
— Я не передразниваю, — ответил он хмуро, как взрослый. — И я ничего такого не хотел… Но все говорят то же, что и ты. Мама, ребе, учитель. Как только я что-нибудь спрашиваю: «Старше станешь, узнаешь!..» Ты — как все.
И вдруг его насмешливая хмурость перешла в настоящий, зрелый гнев. Он вспыхнул, как спичка. Лицо исказилось, изогнутый нос задрожал. И снова Кройндл заметила у него выражение, которое бывало у его покойного папеньки, когда тот чего-то хотел и не мог получить тут же, на месте. Или когда Эстерка не хотела ему уступать и запиралась в спальне… Точно так же, как тогда его отец, Алтерка принялся топать теперь ногами по мягкой постели, на которой он все еще стоял полуодетый:
— Я хочу знать немедленно. Немедленно! Не желаю больше ждать! Я не хочу взрослеть. Перестаньте мне говорить: «Старше, старше!..»
— Алтерка, Алтерка! — перепугалась Кройндл. — Что ты тут такое говоришь? Ты же сам не знаешь, что несешь! Это просто ни в какие ворота…
Не напрасно она испугалась. Своими криками Алтерка подзаводил себя. Его мальчишеское лицо превратилось в искаженную злобой маску, на его губах выступила пена. С огромным трудом Кройндл удалось его успокоить. Она ему даже разрешила, чтобы он к ней прислонился, чтобы он ее щипал, лишь бы не шумел, не пугал Эстерку своими новыми безумствами… Кройндл ясно видела, что здесь проявил себя разбалованный единственный сынок, способный на что угодно. И ради
