Когда в Берлине и в других городах разные люди выступали против Гитлера, скрытый внутри Эрвин торжествовал, а когда восставшие предстали перед судом и их казнили, наружный молчал.
Когда ночью он лежал без сна, его начинало грызть раскаяние, но раскаяние в чем? «Их бы не казнили, все пошло бы иначе, если бы я не перестал участвовать в работе. Когда я перестал?» Вдруг он точно понял, когда: «В Наумбурге, побоявшись встретиться с Клаусом. Ах, это все ерунда. Я не мог тогда поступить иначе. И я не смог бы ничего изменить ни тогда, ни позднее».
Он каждый день вставал в положенное время и жил, ибо нужно было жить. Жил, казалось, бездумно.
Каким бы безумным ни становилось время, он оставался вялым, инертным. У старого Шульце было больше решимости, чем ее осталось у Эрвина. Словно осечка, случившаяся однажды с Эрвином, потребовав непомерного напряжения, отняла все его силы.
Когда воздушные налеты превращали в руины один город за другим, люди, живущие в Луккау, думали, что они в безопасности, их провинциальный город стоит в стороне, не имеет важного значения. Однако какой-то летчик все же сбросил бомбу на их крыши, может быть, только потому, что она осталась у него лишней.
Несколько улиц Луккау были сожжены. Сгорела картонажная мастерская Шульце и типография, переданная ему государством. Однако они с зятем уцелели, потому что сидели в это время в трактире. Старому Шульце казалось знамением божьим, что перекресток, где стоял их трактир, не пострадал.
Старик и его зять, у которых теперь не было крыши над головой, пустились в дорогу. В то время как Эрвин брел равнодушно и безучастно, в старом Шульце пробудилась необычайная предприимчивость. Он, правда, не мог еще принять нужного решения: в Луккау ему некуда было деться, несколько мест, где можно было бы найти пристанище, были уже набиты до отказа, у его знакомого, торговца углем, где Шульце хотел переночевать, не осталось ни одного свободного местечка, и он зло отбивался от наседавших на него просителей. Поэтому Шульце с Эрвином, который теперь казался лишь его придатком, отправились на вокзал. Они втиснулись в поезд. Вагон имел для неожиданно ставшего предприимчивым Шульце то преимущество, что он тронулся с места и катился в озаренную пожарами бескрайнюю ночь.
Они высадились на каком-то перроне, потому что какой-то незнакомый широкоплечий детина, захотевший выйти из вагона именно здесь, увлек за собой целую кучу людей.
Они очутились в предместье промышленного города. Здесь для них нашлось место в бараке и немного супу. Они легли и долго, долго спали.
Старик Шульце, усталый и голодный, заявил на следующий день, что надо как-то выходить из положения. Эрвин пожал плечами. При всех этих ужасах, когда ему приходилось то дрожать от холода, то изнывать от жары, он порой обретал опору в мысли: «Они были правы, они были правы! Пришла смерть и безумие. Как ужасно подтвердились их слова!..»
А поскольку такие мысли были для Эрвина неразрывно связаны с определенными людьми, он все чаще вспоминал Хеммерлинга, Лору и Клауса. Эрвин говорил себе: «Разве я сам не знал этого, разве я не говорил и не печатал в листовках, что так и будет, если Гитлер останется у власти?..»
Когда одна женщина громко запричитала, что сломалась тележка, на которую она погрузила свои пожитки, Шульце починил поломанное колесо. В благодарность женщина дала ему из своих запасов хлеба и колбасы. Она рассказала попутчикам, что здесь есть человек, который может помочь. Резко покрикивая на своего зятя, Шульце заставил Эрвина вместе с ним выполнять всевозможные работы для беженцев. Хотя за это их и не кормили досыта, но все же они были спасены от голода. Наконец они выяснили, где очутились: во дворе разбомбленной фабрики. Старый Шульце решил: нам надо двигаться дальше. В более крупном городе мы найдем место на каком-нибудь уцелевшем предприятии, или другую работу, какая бывает только в городах.
Они присоединились к потоку беженцев.
Большая часть Глогенау, ближайшего города, на который Шульце возлагал все свои надежды, была разбита бомбами. Веспа пахла дымом, над разрушенными улицами стояла пелена серой пыли. Однако люди утверждали, что наступил мир. В этом городе были русские военные, был горячий суп, если вовремя протиснуться к котлу. Эрвин и его тесть выглядели слишком жалкими, чтобы к ним кто-нибудь обращался — все равно, с добрым или с худым. В развалинах домов и в кучах битого кирпича можно было найти пристанище. Они приютились в совершенно разрушенной части города.
Уже на следующий день Шульце нашел среди всякой рухляди сломанный велосипед. Он велел Эрвину искать среди развалин и обломков недостающие части. В городе, где люди уже снова начали работать, было нетрудно продать исправный велосипед и на вырученные деньги купить на черном рынке еду.
Какие бы обломки Эрвин ни находил, будь они из дерева, меди или другого металла, у старого Шульце тут же возникала идея, для чего это можно приспособить.
— Когда-то мне очень хотелось стать слесарем-инструментальщиком, — говорил он, — но не нашлось, кто захотел бы заработать, обучая меня.
При этих словах Эрвин вспомнил свои ученические годы. Как он обрадовался, когда тетка помогла ему. Тут он снова вспомнил Клауса Раутенберга. В его воспоминаниях о юности всплывало многое. Однако только хорошее: палаточный лагерь на озере, их песни, старый учитель. Все, что не вызывало никаких угрызений совести.
Теперь они с Шульце ютились в развалинах. Как крестьян кормят их поля, так Эрвина и Шульце кормил квартал, где они жили. Вскоре по соседству появилось несколько беженцев, которые, к неудовольствию Шульце, тоже оказались предприимчивыми. Однако никто не мог сравниться с ним в изобретательности.
Так как приближалась осень, он даже оборудовал в их норе чугунную печурку. Эрвин тоже стал деятельнее, осознав, что одними мыслями, которые бродили в его голове, сыт не будешь.
Постепенно рядом начали возникать различные мастерские, и утоптанная дорога получила название «Починочной улицы». Они жили теперь на Починочной, 3.
Однажды у них появился клиент, который был в хороших отношениях с главой предприятия, для которого они изготовляли всякую всячину. Он сказал, что создает в городе Хальбгау свое предприятие из на три четверти разрушенной фабрики, и заказал им несколько дюжин петель и шпингалетов для дверей и окон. Скоро, мол, наступят лучшие времена, и ему хотелось бы уже сейчас сделать все добротно и аккуратно. Он, правда, каждый месяц навещает своего приятеля, директора здешнего завода, но не надо, чтобы тот знал об этой сделке. За образцы, которые он на следующий день взял с собой, он тут же хорошо заплатил и посоветовал, поскольку в этом городе почта еще работает плохо, послать заказ из Гельхаузена, расположенного на три остановки дальше. В знак доверия он дал им даже задаток. С этим человеком они сразу пришли к полному взаимопониманию.
В развалинах было нетрудно разыскать нужные металлические детали. Сгорело много доходных домов, и эти металлические предметы служили, возможно, когда-то украшением мебели или использовались раньше для дверей и окон.
— Рискнем, — сказал старый Шульце и послал Эрвина в Гельхаузен с выполненным заказом, упакованным в несколько посылок, — если что и затеряется, то не все сразу.
В поезде один из попутчиков спросил Эрвина, куда он едет, Эрвин ответил:
— В Гельхаузен. — И тут же у него в голове пронеслось: «Зачем я ему это сказал?» Потом он вспомнил, что гитлеровские времена миновали и конспирация больше не нужна. Одновременно, как порой под большим потоком бурлит холодный источник, его из подсознания ударила мысль: мы ведь, Клаус и я, условились встретиться в Гельхаузене, если все предыдущие встречи сорвутся.
Попутчик, уже успевший разглядеть его, сказал:
— Вы с вашими пакетами, конечно, собираетесь на почту? Но знаете ли вы, что добрая половина города разрушена бомбежкой? Здание почтамта тоже поминай как звали. Так вот, временное помещение почты, к счастью для вас, находится совсем близко от вокзала. Выйдя из него, свернете направо, и сразу же — на параллельную улицу.
Казалось, вся синева неба была израсходована на ясный короткий день. И теперь они ехали по пасмурной равнине. Во время второй остановки, продолжавшейся не десять минут по расписанию, а больше получаса, спустились сумерки. «Я приеду слишком поздно, — подумал Эрвин. Он вдруг вспомнил: — Мы условились на пять часов. И сегодня — пятое. — Потом он подумал еще: — Мир обращен в прах и пепел, нельзя быть уверенным, что Клаус остался в живых, а если и жив, то мог давно забыть о нашем уговоре». И все же Эрвин решил: нет, Клаус не мог забыть…
Когда они подъехали к городу, их встретил густой туман. Эрвин спешил, но хромая нога и пакеты мешали ему. К счастью, до временной почты было недалеко. Небольшая улочка была уже темной, вдалеке светилась только почта. В ней оказалось много народу, как будто там собрались все жители города. Эрвин, пока стоял в очереди, еще раз высчитал: да, сегодня пятое октября. В пять часов тот из нас, кто сможет, должен быть на почтамте в Гельхаузене. Эта дыра вовсе не настоящий почтамт.
