СXXV
Янь Хуай[173] ставил целью не причинять людям беспокойства. Вообще говоря, мучить людей и доставлять им несчастье не следует, даже у людей низкого сословия нельзя отнять волю. Кроме того, иногда развлекаются тем, что обманывают, запугивают или стыдят малых детей. Взрослый человек к заведомой неправде относится равнодушно, а в младенческое сердце глубоко западает боязнь, стыд и душевные муки, оставляя там действительно тяжелый след. Развлекаться, доставляя ребенку муки, — значит не иметь в душе сострадания.
И радость, и гнев, и печаль, и наслаждения взрослого человека — все тщета и заблуждение. Но кто не подвержен влиянию кажущихся реальными призраков!
Причинить человеку душевную боль значит сделать ему гораздо больнее, нежели даже изувечив его тело. Болезни наши тоже в большинстве своем проистекают из души. Извне приходящих болезней мало. Необходимо знать следующее: бывает, что, желая вызвать пот, мы принимаем лекарство, но проку от этого нет, однако же стоит нам хоть раз испытать страх или стыд — пот выступит непременно; причина тому — душа. Известен даже такой случай, когда человек стал седым, делая надпись на башне Линъюнь.[174]
Нет ничего лучше, чем, ни с кем не споря и обуздав себя, согласиться с противником. Отложить свои дела, чтобы позаботиться о другом человеке, прекрасно.
Как известно, человек, любящий состязания, всегда стремится к победе. Ведь радость от своего превосходства над противником связана с невозможностью получить удовлетворение от проигрыша. А мысль о том, что, проигрывая сам, ты доставляешь удовольствие противнику, лишала бы нас интереса к игре. Но желать победы, чтобы принести другому разочарование, безнравственно.
Находятся и такие люди, которые, играя даже в дружеской компании, вовсю обманывают партнеров и при этом упиваются своим превосходством. Это тоже непорядочно. Поэтому во многих случаях длительная неприязнь начинается с первой совместной пирушки. Это все вред, наносимый пристрастием к спорам.
Чтобы превзойти в чем-то людей, следует думать лишь о том, чтобы, занявшись науками, превзойти их в мудрости. Когда вы постигнете Учение, то поймете, что не должно похваляться добродетелью и ссориться с товарищами. Только сила Учения позволяет нам отказаться от высокого поста и отвергнуть выгоду.
Тот, кто беден, стремится воздавать почести богатству, тот, кто стар, стремится воздавать почести силе. Если человек не может достигнуть цели, ему разумнее всего остановиться как можно быстрее. Мешать ему значит совершать ошибку. Усердствовать через силу, не считаясь со своими возможностями, значит совершать ошибку самому.
Если бедный не знает своего места, он ворует; если не знает слабосильный, он заболевает.
Дорога Тоба получила свое название не после того, как был построен дворец Тоба.[175] Говорят, будто еще в «Записках принца Рихо» сказано: наследный принц Мотоёси так громко возглашал новогодние приветствия, что голос его был слышен от дворца Дайгоку до дороги Тоба.[176]
В ночных покоях августейшее изголовье обращено на восток. Конфуций тоже ложился головой на восток, потому что, обратив изголовье к востоку, можно почерпнуть животворную силу.
В опочивальнях столь же общепринято обращать изголовье и на юг. Экс-император Сиракава[177] почивал головой на север, однако север не пользуется любовью. Кроме того, говорят так: «Провинция Исэ расположена на юге. Как можно, чтобы государь ложился ногами в сторону святилищ Дайдзингу!»[178]
Но в императорском дворце поклонения святилищам Дайдзингу совершают, обратясь к юго-востоку, а не к югу.
Однажды какой-то наставник в монашеской дисциплине — имени его я не помню — саммайсо из храма секты Цветка Закона, в котором погребен экс-император Такакура,[179] взял зеркало и принялся внимательнейшим образом рассматривать свое лицо. В конце концов, безмерно расстроенный тем, что вид его безобразен и жалок, законоучитель возненавидел само зеркало, долго после этого боялся зеркал и никогда уже не брал их в руки. Кроме того, он перестал общаться с людьми и заперся в келье, откуда стал выходить только для исполнения храмовых служб. Услышав эту историю, я подумал, что это очень редкий случай.
Даже мудрейшие люди, умея судить о других, ничего не знают о себе. Но не познав себя, нельзя познать других. Следовательно, того, кто познал себя, можно считать человеком, способным познать суть вещей.
Не сознавая безобразности собственного обличья, не сознавая собственной глупости, не сознавая своего невежества в искусствах, не сознавая ничтожности своего общественного положения, не сознавая того, что годы твои преклонны, не сознавая того, что сам ты полон недугов, не сознавая близости своей смерти, не сознавая, как несовершенен Путь, которому ты следуешь, не сознавая собственных своих недостатков, — тем более не постигнешь чужих поношений.
Однако облик свой можно увидеть в зеркале; годы можно узнать, сосчитать. Но когда о своей внешности знают все, а поделать с нею ничего не могут, это все равно как если бы о ней и не знали. О том, чтобы улучшить свою внешность или уменьшить возраст, не может быть и речи. Но как же можно не отступиться от дела, едва только узнаешь о своей непригодности к нему? Как можно не смирить плоть, если узнал ты о своей старости? Как можно не призадуматься, коли узнал ты о том, что глупо ведешь себя?
Вообще-то стыдно навязываться людям, когда тебя никто не любит. Безобразные обличьем и подлые сердцем выходят на люди и занимаются службой; недоумки водятся с талантами; бездарные в искусствах — завсегдатаи у тончайших мастеров; дожившие до белоснежной головы равняются на цветущую молодежь. Хуже того, люди желают недостижимого, убиваются по тому, что невыполнимо; ждут того, что заведомо не явится; боясь кого-то, льстят ему — и это не тот позор, который навлекается посторонними, этим позорят себя сами люди, отдавшиеся во власть алчной своей души.
А не сдерживают они свою алчность лишь потому, что не знают, что великий момент, завершающий жизнь, — уже вот он, приблизился!
Кто-то, кажется Сукэсуэ-дайнагон-нюдо, встретившись с советником двора генералом Томоудзи,[180] сказал:
— Если ты меня о чем-нибудь спросишь, все равно о чем, я отвечу!
— Да неужели? — усомнился Томоудзи.
— Ну тогда давай поспорим!
— Я ведь серьезным вещам не обучался и не знаю их, так мне и спросить тебя не о чем. Сделай милость, позволь спросить о том, что непонятно мне в каких-нибудь пустяках, не стоящих внимания.
Сукэсуэ воскликнул:
— Тем более! Из здешних-то глупых загадок я тебе любую растолкую в момент!
Собравшиеся вокруг них приближенные императора и фрейлины тут же порешили:
— О, это очень интересный спор! В таких случаях лучше всего спорить пред очами государя. Кто проиграет, должен устроить пирушку.
Государь пригласил их, и тогда Томоудзи проговорил:
— Правда, слыхивал я это еще с младенчества, а вот смысла до сих пор не знаю. Хочу спросить у тебя, объясни, пожалуйста, что это значит, когда говорят: «Ума-но кицурёкицу-ниноока, накакуборэирикурэндо?»[181]
Преподобный дайнагон сразу оторопел и сказал:
— Это такая глупая фраза, что не заслуживает того, что бы на нее тратили слова.
Томоудзи возразил на это:
— Но я с самого начала сказал, что не обладаю познаниями в мудрых учениях и спросить осмелюсь только о какой-нибудь глупости, — после чего дайнагон-нюдо был признан проигравшим и, как рассказывают, вынужден был согласно условию устроить отменный пир.
Однажды во время аудиенции лекаря Ацусигэ у покойного монаха-государя внесли августейшие яства. Увидев их, Ацусигэ почтительно обратился к его величеству со словами:
— Снизойдите спросить меня об иероглифических написаниях названий и о питательности всех яств, что находятся на внесенном сейчас столике. Я буду отвечать по памяти, а ваше величество проверять меня по фармацевтическим трактатам. Осмелюсь заметить, что не ошибусь ни разу.
В этот момент к государю вошел ныне покойный министр двора Рокудзё.[182]
— Мне тоже хотелось бы воспользоваться этим случаем и чему-нибудь поучиться, — сказал он и тут же задал вопрос: — Ну, во-первых, с каким ключом пишется иероглиф «соль»?[183]
— С вашего позволения, с ключом «земля», — ответил тот.
— О, вы уже блеснули ученостью! На сегодня довольно и этого. Больше вопросов не имею!
За этими словами последовал такой взрыв смеха, что лекарь поспешил ретироваться.
