Махровые же вишни принадлежат к особому сорту. Они навязчиво причудливы. Лучше их не сажать. Поздние сорта вишни также лишены интереса: цветы, попорченные гусеницами, неприятны.
Сливы хороши и белые и бледно-алые. Простые сливы рано зацветают, а алые махровые сливы чаруют своим ароматом. Поздние сливы не пользуются успехом. Они цветут в одно время с вишнями, однако ценятся меньше их, их подавляет цветение вишни; лепестки их держатся на ветках еле-еле. «Простые сливы раньше всех зацветают и осыпаются, они всегда спешат — и тем интересны», — сказал Кёгоку-нюдо-тюнагон,[191] сажая возле фасада своего дома еще и простые сливы. У южной стены дома Кёгоку и поныне растут два дерева.
Ивы тоже интересны. А молодой клен где-нибудь в месяце цветка У[192] прекрасен: своей красотой он превосходит все — любые цветы и багряные осенние листья. А если взять апельсиновое или коричное дерево, они хороши, когда стары и велики.
Луговые цветы — это желтая роза, глициния, ирис, гвоздика. В прудах — лотос. Осенние травы — тростник, эвлария, колокольчик, петушечник, валериана, репейник, астра, бедринец, карукая,[193] гречавка, хризантема или желтая хризантема, плющ, лоза, вьюнок. Хорошо, когда все они растут на не слишком высокой, скромной изгороди и не густо.
Другие же травы — те, что встречаются редко, чьи названия режут слух непривычными китайскими созвучиями или чье цветение трудно увидеть, — не так интересны. По большей части редкие, необычные цветы, как и все прочее в этом роде, возбуждают крайний интерес лишь у людей с дурным вкусом. Лучше обходиться без таких вещей.
Оставлять после своей смерти имущество — недостойно мудреца. Накапливать плохие вещи — нелепо, к хорошим же вещам — жаль привязываться. Тем прискорбнее, когда их очень много.
Совершенно непристойно, когда потом у людей вспыхивает перебранка: «Это я должен получить!» Если у вас есть что оставить кому-нибудь после своей смерти, лучше всего отдать это еще при жизни. Желательно пользоваться лишь тем, без чего нельзя обойтись каждодневно, и, кроме этого, ничем себя не обременять.
Преосвященный Гёрэн из храма Печальных Полей,[194] мирским именем которого было, кажется, Миура, был непревзойденным воином. Однажды к нему пришел земляк и в разговоре сказал:
— На то, что скажет житель восточных провинций, можно смело положиться. А столичные жители хороши лишь на посулы, правды от них не жди.
Мудрейший принялся втолковывать ему:
— Вот ты уверен, что это так и есть, а я, прожив долго в столице, попривык к ним, присмотрелся и теперь вовсе не считаю их хуже других. В душе все они очень мягкосердечны, поэтому им трудно бывает решительно возражать против того, что говорят другие; у них не хватает духу высказаться до конца, и по слабости характера они с тобой соглашаются. Я не думаю, чтобы они хотели кого-то обманывать, но, поскольку это сплошь и рядом люди бедные, невезучие, они часто поступают не так, как хотели бы сами. Жители восточных провинций — мои земляки. Но уж если сказать по правде, они невежливы, скупы на ласку, да и прямолинейны, поэтому как скажут с самого начала «нет», то как отрежут. Однако люди они все зажиточные, крепкие, и положиться на них можно.
Мудрец этот отличался грубым, просторечным выговором, по каковой причине все полагали, что он, наверное, не очень тверд в тонкостях учения мудрецов. Однако после одного этого высказывания к нему настолько прониклись уважением, что из многих других монахов выбрали его настоятелем храма. Это навело меня на мысль о том, что такая вот спокойная рассудительность и приносит пользу.
Бывает, что человек, который всем кажется бесчувственным, скажет доброе слово. Некий устрашающего вида дикий варвар спросил однажды своего соседа:
— Детишки-то у вас есть?
— Нет, ни одного нету, — ответил тот, и тогда этот дикарь заметил ему:
— Ну, тогда вряд ли вам дано знать очарование вещей. Я очень опасаюсь, что вашими поступками движет бесчувственное сердце. Всякое очарование можно постичь лишь через детей.
И по-видимому, это действительно так. Вряд ли у человека, не знающего душевной привязанности, есть в сердце чувство сострадания. Даже тот, кто сам не испытывал чувства сыновнего долга, начинает познавать думы родителей, едва только он обзаводится детьми. Человек, отказавшийся от суетного мира, ничем на свете не обременен, однако и он не должен относиться с презрением к тем, кто по рукам и ногам связан семейной обузой, видя в них одну только лесть и алчность.
Если мы поставим себя на их место, то поймем, что действительно ради любимых родителей, ради жены и детей можно забыть стыд, можно даже украсть. Следовательно, вместо того чтобы хватать воров или судить за дурные поступки, лучше так управлять миром, чтобы люди в нем не терпели голода и холода. Человек, когда он не имеет установленных занятий, бывает лишен свойственного ему благодушия. Человек, доведенный до крайности, ворует. Если мир будет плохо управляться и люди будут мучиться от голода и холода, преступники не переведутся никогда.
Доставляя людям страдания, их толкают на нарушение закона, а затем вменяют им это в вину — вот что печально.
Итак, каким, спрашивается, образом сотворить людям благо? Не может быть никаких сомнений в том, что низшим слоям будет на пользу, если высшие прекратят расточительство и излишние расходы, станут жалеть народ и поощрять земледелие. Если же случится, что люди, обеспеченные одеждой и пищей, все-таки будут совершать дурные поступки, — их-то и надобно считать истинными ворами.
Когда слушаешь, как люди рассказывают о том, что вид кончины человека был прекрасен: «Он был спокоен и невозмутим», — то испытываешь почтение. Глупцы присовокупляют к этому россказни о чем-нибудь странном и необычном, хвалят и речи, и поступки усопшего, соответственно тому, что нравится им самим, но всегда в таких случаях чувствуется, что это все не может ладиться с последними помыслами того человека.
Кончина — великое событие, и оно не поддается определению ни перевоплотившемуся в облике человека Будде, ни ученому мужу. Если ты сам следуешь правильной стезе, тебе нет дела до того, что видят и слышат другие.
Рассказывают, что однажды высокомудрый Тоганоо, идя по дороге, увидел мужчину, который купал в реке коня, приговаривая: «Аси, аси!» — «Ногу, ногу!»[195] Высокомудрый остановился и вопросил:
— О, как это благородно! Вот человек, развивший добродетели прежнего своего существования. Разве не говорил он сейчас: «А-дзи, А-дзи»?[196] Кому же принадлежит сей конь? Его хозяин, надо полагать, весьма почтенный господин?
— С вашего позволения, это конь господина Фусё,[197] — ответил мужчина.
— Как это великолепно! Выходит совсем а-дзи-хон фусё — «Ничто не рождается и не уничтожается». Вы, значит, и есть тот, кто наследовал счастливое воздаяние за прошлое! — сказал старец, утирая слезы умиления.
Императорский телохранитель Хада-но Сигэми сказал как-то о страже северной стены императорского дворца, Сингане, монахе в миру из провинции Симоцукэ:
— Вот человек, вид которого говорит, что он упадет с коня. Будьте очень осторожны!
Никто этому не поверил, тогда как Синган действительно упал с коня и разбился насмерть. И люди решили, что всякое слово того, кто достиг совершенства на данном поприще, подобно слову богов. Тогда кто-то спросил телохранителя:
— Что же за вид у него был?
— У него же был зад персиком,[198] и при этом покойный любил норовистых коней, поэтому я и сказал так о его виде. Разве я ошибся? — ответил тот.
Встретив физиономиста, Мёун-дзасу[199] осведомился у него:
— Не пострадаю ли я случайно от оружия?
— Действительно, — отвечал физиономист, — такие признаки есть.
— Что же это за признаки?
— В вашем сане не следует опасаться быть раненым, и все же вы, пусть на миг, но задумались об этом и спросили меня. Уже это и является предзнаменованием такой опасности, — услышал он в ответ.
И действительно, он погиб, пораженный стрелой.
В последнее время люди стали говорить, что, так как появилось много мест, где лечат прижиганием, пятна от него можно увидеть даже на синтоистских богослужениях. О таких вещах ничего не сказано в Законоположениях.
Если, делая прижигания человеку старше сорока, не прижгут ему коленные впадины, у него случаются головокружения. Нужно их непременно прижечь.
