На следующее утро Маркантонио показался мне бесплотным, вновь обретенная решимость сделала его чуть ли не прозрачным. Передвигался он тихо, всем обликом выражая смирение. О вчерашней сцене ни слова сказано не было, но во взглядах, бросаемых им поверх теннисной сетки, сквозили почтительность и покорность, раздражавшие меня пуще всякой дерзости. Сыграв два сета, мы побрели к одному из нижних фонтанов и там, растянувшись на полукруглой скамье, он проспал три часа. Мне казалось, я вижу, как утро переходит на полдень, как солнце наполняет тонкое тело юноши сладкой истомой, следующей за истерической вспышкой, и казалось, что будет не слишком поспешным задуматься, – а вдруг мы и впрямь преуспели? Я грезил наяву. С симметричной террасы, лежащей несколько ниже дома, доносилось щелканье подстригающих ветви ножниц; с поля, на котором стоял античный жертвенник, похожий формой на барабан и украшенный почти уже стершимся барельефным бордюром, долетали крики студентов-богословов, игравших, подоткнув рясы, в футбол (маленькая вилла, стоявшая на землях поместья, предоставлялась им для летнего отдыха); в сосновой роще слышались восклицания двух пастухов, сидевших, обстругивая по ветке, между тем как скот их почти неосязаемо убредал все ближе к идущей за рощей дороге. Прямо передо мной на разные лады распевал фонтан: на смену стрекоту вырывающейся на волю струи, шел звон, с которым она опадала в первую чашу; их сменяла барабанная дробь, когда вода, переполнив первую чашу, падала во вторую, и все завершалось звучной многоголосицей, которой бассейн приветствовал брызги, летящие в него с каждого уровня. На колене моем лежал нераскрытый Тацит, а глаза провожали ящерок, стремительно пролетавших по блестевшему под солнцем гравию, отмечая их замешательство, когда неожиданный ветерок, отдувая свисающую с фонтана водяную вуаль, орошал нас мельчайшей пылью. Однообразие освещения и звучанье воды, насекомых, голубей в крестьянских домах у меня за спиной, напоминали, сливаясь, те дрожащие и мерцающие паутины звука, которые современные композиторы развешивают над оркестром, временами пронзая их мычащей мелодией, состоящей из исполняемых гобоями терций.
Пока я вот так сидел, мне принесли из дома записку. Мистер Перкинс из Детройта прознал, что я здесь, и воспринял это обстоятельство как удачный предлог для вторжения в самую недоступную виллу Италии. Теперь, уже обосновавшись в одной из гостиниц ближайшего к нам городка, он объявлял о своем намерении нанести мне визит. Я нацарапал на обороте записки, что несчастье, случившееся в семье, не позволяет мне в настоящее время пригласить его в гости.
Солнце, палившее с утра, разошлось не на шутку, так что послеполуденные часы мы провели под крышей. Маркантонио с донной Джулией пытались обучить меня неаполитанскому диалекту – к вящему ужасу сидевшей рядом с нами кузины. Вскоре однако урок выродился в полное тонких колкостей препирательство преподавателей. Колкости, по большей части словно бы заключенные в лопающиеся от ненависти скобки, стремительно следовали одна за другой, густо пересыпаемые жаргонными оборотами, находящимися далеко за пределами моего понимания. Чем она его донимала, я мог только догадываться. Он неизменно терпел поражение, отчего говорил все громче и раздраженнее. Дважды он бросался вокруг стола, собираясь ударить ее; она ожидала удара, спокойно подаваясь навстречу брату и глядя на него снизу вверх магнетическими глазами. Наконец, он попросил меня уйти с ним вместе наверх, и они расстались, совсем как семилетние дети – строя друг другу рожи и норовя последним выкрикнуть какую-нибудь гадость.
После обеда военные действия возобновились. Герцогиня клевала носом у огня; сидя напротив нее, что-то бормотала кузина. А двое детей, пристроясь в тени, обменивались оскорблениями. Их непонятная ссора подействовала на меня до странного тягостно. Я извинился и отправился спать. Последним, что я увидел, был удар, который взъярившийся Маркантонио обрушил на сестрино плечо, последнее, что услышал – переливы ее дразнящего смеха, сопровождавшего их возню на стоявшем в углу резном деревянном сундуке. Поднимаясь по лестнице, я спорил сам с собой: ну конечно, у меня разыгралось воображение; слишком много эротических россказней свалилось на мою бедную больную голову за эту неделю; конечно, мне лишь почудилась, что любовь и ненависть смешались в этих ударах, обращая их в жестокие ласки, что в самом ее смехе издевки было не меньше, чем приглашения.
Но нет, мне это совсем не почудилось.
Около трех меня разбудил одетый по-дневному Маркантонио. Он излил на мою сонную голову поток стремительных слов, в котором я различил лишь одну, лихорадочно повторявшуюся фразу: «Вы были правы». Затем он оставил комнату так же порывисто, как и пришел.
До чего все-таки неизменным было везение мистера Перкинса! Даже теперь, когда он, собрав воедино всю свою американскую напористость, проник в сады запретной виллы, – какой ангел хранитель позаботился устроить все так, чтобы он увидел виллу в самом характерном ее обличии? Ибо самое характерное из своих обличий роскошная старая итальянская вилла приобретает, когда мертвый князь лежит среди ее розовых кущ! Да, стоило Фредерику Перкинсу из Детройта в хрустальные семь утра перескочить через стену, как он обнаружил у свих ног тело Маркантонио д'Аквиланера, 14-го князя и 14-го герцога Аквиланера и Столи, 12-го герцога Столи-Роккеллина, маркиза Буначчио, Теи и проч., барона Спенестра из Гран-Спенестра, синьора Цестрианских озер, патрона бейлифа Ордена Святого Стефана; как равно и князя Альтдорф-Готтенлинген-Крабургского, курфюста-управителя королевства Альтдорф-Г.-К.; князя Священной Римской Империи и т.д. и т.п.; Камерария Неаполитанского двора, лейтенанта и кузена Папской Семьи; кавалера Ордена Черепа (первой степени); уже три часа, как остывшего, с влажным револьвером, зажатым в правой руке.
Известие о смерти Маркантонио Каббала приняла философски. То, что пораженная горем мать поведала мисс Грие о его кончине, представляло собой шедевр непонятливости. Согласно ее рассказу, я творил чудеса; строго говоря, именно стремительность и полнота испытанного мальчиком перерождения и подорвали его здоровье. Это она, только она виновата во всем. Ей следовало понимать, что от юноши невозможно требовать полного воздержания; чрезмерная добродетельность привела к тому, что он сошел с ума и застрелился, не вместив собственной непомерной святости.
– В таких обстоятельствах мы бессильны, Леда, – пробормотала, выслушав ее, мисс Грие.
Кардинал не сказал ничего.
И Каббалисты вернулись к своим обычным занятиям. Будучи биографом отдельных личностей, а не историком сообщества в целом, я не хочу уделять много места подробностям крушения, которое претерпела госпожа Поль (имевшая неосторожность надерзить мисс Грие), или повествованию об интриге вокруг драмы Ренана (вследствие которой театру «Констанци» пришлось дать в бенефис не «Жуарскую аббатису», а другую пьесу). Из совершенно бескорыстной любви к традициям Церкви Каббалисты воспрепятствовали затеянной в угоду ортодоксам Мексики и Сицилии канонизации нескольких бесцветных ничтожеств. Они уберегли налогоплательщиков Рима от закупки нескольких сот полотен современных итальянских художников и основания специального музея на предмет хранения этих полотен. Они привлекли внимание публики к витавшим в Сикстинской капелле едва уловимым запахам сточной канавы. Когда какое-то заболевание поразило дубовую рощу в садах виллы Боргезе, Каббала первой додумалась выписать из Берлина доктора. Сказать по правде, достижения Каббалистов были не столь уж и значительны. Вскоре я понял, что появился в Риме в самый разгар упадка их власти. Поначалу они полагали, что смогут как-то справиться с забастовками, с фашизмом, со святотатственными заявлениями, звучащими в Сенате, и лишь потратив значительные средства и склонив к безрезультатным действиям сотни людей, они поняли, что век выпустил на волю новые силы, сладить с которыми они не способны, – и посвятили себя выполнению более скромных задач.
Я виделся с ними все чаще и чаще. Моя молодость и чужеземное происхождение неизменно их забавляли, хотя они и испытывали едва ли не неудобство, осознавая, что я так сильно к ним привязался. Им казалось, что время, когда кто-то мог их полюбить, давно миновало. Порой кто-нибудь из них указывал пальцем в угол, откуда я зачарованно их созерцал.
– Он похож на свесившую язык преданную собаку, – восклицала при этом княгиня д'Эсполи. – Что он в нас нашел?
– Он не теряет надежды, что мы вдруг скажем что-нибудь незабываемое, – говорил Кардинал, бросая на меня задумчивый взгляд – взгляд великого мастера беседы, сознающего, что за неимением Босуэлла51 его величию суждено умереть вместе с ним.
