— Да, девчонкой писала стихи. Дрянь, наверно, была ужасная, но мне казалось очень красиво. Вам небось Ларри рассказал.— Она примолкла.— Жизнь-то, как ни посмотри, паршивая штука, но, уж если есть в ней капля радости, последним идиотом надо быть, чтобы ею не пользоваться.— Она вызывающе вскинула голову.— Так надпишете книгу, если я куплю?
— Я завтра уезжаю. Если вам в самом деле хочется, я занесу вам экземпляр в гостиницу.
— Чего же лучше.
В это время к причалу подошел военный катер, и с него хлынула на берег толпа матросов. Софи окинула их взглядом.
— А вон и мой дружок.— Она помахала кому-то.— Можете поставить ему стаканчик, а потом катитесь. Он у меня корсиканец, ревнив до черта.
Молодой человек двинулся в нашу сторону, остановился было, увидев меня, но в ответ на приглашающий жест подошел к нашему столику. Он был высокий, смуглый, гладко выбритый, с великолепными темными глазами, орлиным носом и иссиня-черными волнистыми волосами. На вид лет двадцати, не больше. Софи представила меня как американца, друга ее детства.
— Глуп как пробка, но красив,— сказала она мне.
— Вас, я вижу, привлекает бандитский тип.
— Это вы правильно подметили.
— Смотрите, как бы вам в один прекрасный день не перерезали горло.
— Очень может быть.— Она ухмыльнулась.— Что ж, туда и дорога.
— А нельзя ли по-французски? — резко сказал матрос.
Софи обратила на него взгляд, в котором сквозила насмешка. По-французски она говорила свободно и бойко, с сильным американским акцентом, придававшим непристойностям, которыми она уснащала свою речь, неотразимо комичное звучание.
— Я ему сказала, что ты очень красивый, а сказала по-английски, щадя твою скромность.— Она повернулась ко мне.— И он очень сильный. Мускулы как у боксера. Пощупайте.
Ее лесть мгновенно растопила угрюмость матроса, и он со снисходительной улыбкой напружил руку, так что бицепсы вздулись огромными желваками.
— Пощупайте,— сказал он.— Валяйте, щупайте.
Я послушался и выразил восхищение, которого от меня ожидали. Мы еще поболтали немного, потом я расплатился и встал.
— Мне пора.
— Приятная была встреча. Не забудьте про книжку.
— Не забуду.
Я пожал им обоим руки и пошел прочь. По дороге купил свой роман и надписал на нем имя Софи и свое. Потом, поскольку ничего лучшего не пришло мне в голову, приписал первую строку прелестного стихотворения Ронсара, вошедшего во все антологии:
«Mignonne, allons voir si la rose...»[*65]
Я занес книгу в гостиницу. Она стояла на набережной, и я не раз там останавливался. Когда на заре вас будит рожок, сзывающий матросов обратно на корабли, солнце поднимается из мглы над водной гладью гавани и суда, окутанные перламутровой дымкой, кажутся призраками. На следующий день мы отплыли в Касси, где я закупил вина, потом в Марсель, где нужно было забрать давно заказанный новый парус. Неделю спустя я был дома.
Меня ждала записка от Жозефа, лакея Эллиота, с известием, что Эллиот заболел и хотел бы меня повидать, так что на другой день я поехал в Антиб. Прежде чем провести меня наверх в спальню, Жозеф рассказал мне, что у Эллиота был приступ уремии и врач считает его состояние тяжелым. На этот раз приступ прошел и ему лучше, но почки у него серьезно поражены и полное выздоровление невозможно. Жозеф состоял при Эллиоте сорок лет и был ему верным слугой, но, хотя говорил он печально, в его манере явно чувствовалось удовольствие, что свойственно многим слугам, когда в доме стрясется беда.
— Ce pauvre monsieur[*66],— вздохнул он.— Конечно, у него были странности, но человек он был хороший. Рано ли, поздно ли, все умрем.
Послушать его, так Эллиот был уже при последнем издыхании.
— Я уверен, что он обеспечил ваше будущее, Жозеф,— сказал я сердито.
— Будем надеяться,— отозвался он скорбно.
Эллиот, к моему удивлению, выглядел молодцом. Он был бледен, очень постарел, но держался бодро. Побритый, аккуратно причесанный, он лежал в голубой шелковой пижаме, на кармашке которой была вышита его монограмма с графской короной. Та же монограмма, только крупнее, украшала уголок отвернутой на одеяло простыни.
Я справился о его самочувствии.
— Все прекрасно,— ответил он весело.— Временное недомогание, и больше ничего. Через несколько дней буду на ногах. В субботу у меня завтракает великий князь Димитрий, и я сказал моему доктору, чтобы к этому дню вылечил меня непременно.
Я провел у него полчаса и, уходя, просил Жозефа дать мне знать, если ему станет хуже. А через неделю, приехав на завтрак к одним из своих соседей, ахнул от изумления, застав его там среди других гостей. В полном параде он выглядел как живой труп.
— Не следовало бы вам выезжать, Эллиот,— сказал я.
— Глупости, милейший. Фрида пригласила принцессу Матильду, не мог же я ее подвести. Я ведь общался с итальянской королевской семьей много лет, с тех самых пор, как покойная Луиза была посланницей в Риме.
Я не знал, восхищаться ли его неукротимым духом или грустить о том, что в свои годы, настигнутый смертельной болезнью, он все еще одержим страстью к высшему свету. Никто бы и не подумал, что он болен. Как умирающий актер, загримировавшись и выйдя на сцену, забывает на время про свои схватки и боли, так Эллиот играл свою роль царедворца с привычной уверенностью. Он был бесконечно учтив, оказывал кому следует внимание, граничащее с лестью, злословил, по своему обыкновению, лукаво и беззлобно. Никогда еще, кажется, его светские таланты не проявлялись с таким блеском. Когда ее королевское высочество отбыла (а надо было видеть, как грациозно Эллиот ей поклонился, сочетая в этом поклоне почтение к ее высокому рангу и стариковское любование красивой женщиной), я не удивился, услышав, как хозяйка дома сказала ему, что он, как всегда, был душой общества.
Через несколько дней он опять слег, и врач запретил ему выходить из комнаты. Эллиот негодовал:
— Надо же было этому случиться именно теперь! Такого блестящего сезона давно не было.
И он долго перечислял мне важных персон, проводивших то лето на Ривьере.
Я навещал его раза два в неделю. Иногда он был в постели, иногда лежал в шезлонге, облаченный в роскошный халат. Этих халатов у него, как видно, был неистощимый запас — я ни разу не видел его в одном и том же. Однажды, уже в начале августа, он показался мне необычно молчаливым. Жозеф, открывая мне дверь, сказал, что ему как будто получше, и его вялость меня удивила. Я попробовал развлечь его какими-то местными сплетнями, но он не проявил к ним интереса. Брови его были озабоченно сдвинуты, выражение лица хмурое.
— Вы будете на рауте у Эдны Новемали? — спросил он неожиданно.
— Нет, конечно.
— Она вас пригласила?
— Она всю Ривьеру пригласила.
Принцесса Новемали была сказочно богатая американка, вышедшая замуж за итальянского принца, притом не рядового князя, каких в Италии пруд пруди, а главу знатного рода, потомка кондотьера, в шестнадцатом веке отхватившего себе целое княжество. Она была вдова, лет шестидесяти, и, когда фашистское правительство замахнулось на слишком большую, по ее мнению, долю ее американских доходов, уехала из Италии и построила себе возле Канн на прекрасном участке земли флорентийскую виллу. Мрамор для облицовки стен в огромных гостиных она вывезла из Италии, художников для росписи потолков тоже выписала из-за границы. Ее картины и статуи все были высшего качества, обстановка так безупречна, что это вынужден был признать даже Эллиот, не любитель итальянской мебели. Сад был очарователен, а бассейн для плавания, должно быть, обошелся в целое состояние. Дом ее вечно был полон гостей, за стол редко когда садилось меньше двадцати человек. Теперь она задумала устроить маскарад в ночь августовского полнолуния, и, хотя до него оставалось еще три недели, на Ривьере только и было разговоров что об этом празднестве. Будет фейерверк, из Парижа приедет негритянский оркестр. Монархи в изгнании с завистливым восхищением сообщали друг другу, что она истратит на этот вечер больше денег, чем они могут позволить себе прожить за год.
Они говорили: «Это по-царски».
Они говорили: «Это безумие».
Они говорили: «Это безвкусица».
— Какой у вас будет костюм? — спросил меня Эллиот.
— Я же сказал вам, Эллиот, я не поеду. Не собираюсь я в мои годы нацеплять на себя маскарадный костюм.
— Она меня не пригласила,— произнес он хрипло, обратив на меня мученический взгляд.
— Пригласит,— сказал я равнодушно.— Наверно, еще не все приглашения разосланы.
— Нет, не пригласит.— Голос его сорвался.— Это умышленное оскорбление.
— Да полно вам, Эллиот. Я уверен, тут просто какой-то недосмотр.
— По недосмотру можно не позвать кого угодно, но не меня.
— Да вы и все равно не поехали бы к ней, ведь вы нездоровы.
— Обязательно поехал бы. Лучший вечер сезона! Ради такого я бы и со смертного одра поднялся. И костюм у меня есть — моего предка графа Лаурия.
