Когда мисс Кейт вернулась на свое место, конверт с приглашением лежал у меня в кармане.
— Рад был повидать вас, мисс Кейт,— сказал я, протягивая ей руку.— В чем вы думаете появиться на маскараде?
— Я дочь священника, сэр,— отвечала она.— Такие легкомысленные забавы я предоставляю высшим классам. После того как я прослежу, чтобы репортеров «Геральда» и «Мейл» накормили ужином и подали им бутылку шампанского, но не самого лучшего, какое есть у нас в погребах, мои обязанности будут закончены и я удалюсь в свою спальню, где смогу без помехи насладиться детективным романом.
Дня через два, когда я снова навестил Эллиота, он весь сиял от радости.
— Вот,— сказал он.— Получил приглашение. Пришло сегодня утром.
Он достал карточку из-под подушки и показал мне.
— Я же вам говорил,— сказал я.— Ваша фамилия начинается на «Т». Очевидно, секретарша только что добралась до нее.
— Я еще не ответил. Отвечу завтра.
На одно мгновение я испугался.
— Хотите, я отвечу за вас? И опущу, когда выйду.
— Нет, зачем же. Я вполне способен сам отвечать на приглашения.
К счастью, подумал я, конверт вскроет мисс Кейт, и у нее хватит ума утаить его от Эдны. Эллиот позвонил.
— Хочу показать вам мой костюм.
— Вы что, в самом деле собираетесь ехать?
— Конечно. Я не надевал его с бала у Бьюмонтов.
На звонок явился Жозеф, и Эллиот велел ему принести костюм. Он хранился в большой плоской картонке, обернутый папиросной бумагой. Длинное белое шелковое трико, короткие панталоны из золотой парчи с разрезами, подшитыми белым атласом, такой же камзол, плащ, огромный стоячий плоёный воротник, плоская бархатная шапка и длинная золотая цепь, с которой свисал орден Золотого руна. Я узнал роскошное одеяние Филиппа II на портрете Тициана в Прадо и, когда Эллиот сообщил мне, что это точная копия того костюма, в котором граф Лаурия присутствовал на бракосочетании испанского короля с королевой Англии, невольно подумал, что на этот раз он безусловно дал волю воображению.
На следующее утро меня позвали к телефону. Звонил Жозеф — ночью у Эллиота опять был приступ, и врач, которого тут же вызвали, не уверен, доживет ли он до вечера. Я поехал в Антиб. Эллиот был без сознания. До сих пор он упорно отказывался от сиделки, но сейчас у его постели дежурила женщина, к счастью присланная врачом из английской больницы, что находится между Ниццей и Болье. Я вышел послать телеграмму Изабелле. Они всей семьей проводили лето на недорогом приморском курорте Ла-Боль. Путь был не близкий, я опасался, что они уже не застанут Эллиота в живых. Если не считать двух братьев Изабеллы, которых он не видел много лет, другой родни у него не было.
Но воля к жизни была в нем сильна,— а может, подействовали лекарства,— только попозже он пришел в себя. Совершенно разбитый, он еще бодрился и для развлечения стал задавать сиделке нескромные вопросы о ее половой жизни. Я пробыл у него почти до вечера, а на следующее утро приехал опять и застал его слабым, но довольно бодрым. Сиделка впустила меня к нему совсем ненадолго. Меня беспокоило, что я не получаю ответа на свою телеграмму. Послал я ее на Париж, потому что не знал их адреса в Ла-Боль, и теперь боялся, что консьержка ее не переслала. Только через два дня они известили меня, что выезжают. Оказалось, что они, как на грех, совершали автомобильную поездку по Бретани, а телеграмма ждала их дома. Я посмотрел расписание — они могли приехать не раньше чем через тридцать шесть часов.
Наутро Жозеф позвонил мне очень рано. Эллиот провел беспокойную ночь и требует меня. Я тотчас поехал. Жозеф встретил меня на пороге.
— Мосье не против, если я заговорю об одном деликатном деле? — сказал он мне.— Я-то, конечно, неверующий, я считаю, что вся эта религия — просто сговор духовенства, чтобы держать народ в подчинении, но мосье знает, что такое женщины. Моя жена и горничная в один голос твердят, что нашему бедному хозяину надо причаститься перед смертью, а времени, как видно, осталось мало.— Он бросил на меня смущенный взгляд.— Да и кто знает, может, оно и лучше, когда придет твой час, уладить отношения с церковью.
Я отлично понял его. Большинство французов, какие бы насмешки они себе ни позволяли, стремятся под конец помириться с религией, которая вошла им в плоть и кровь.
— И вы хотите, чтобы я с ним об этом поговорил?
— Если бы мосье был так любезен.
Задача эта мне не улыбалась, но Эллиот, как-никак, уже много лет был набожным католиком, так почему бы ему не выполнить предписаний своей религии? Я поднялся к нему в спальню. Он лежал на спине, бледный и изможденный, но в полном сознании. Я попросил сиделку оставить нас одних.
— Боюсь, вы серьезно больны, Эллиот,— сказал я.— Я подумал... может, вы хотите повидать священника?
С минуту он смотрел на меня молча.
— Вы хотите сказать, что я скоро умру?
— Ну что вы, будем надеяться на лучшее. Но как знать, что может случиться.
— Понимаю.
Он умолк. Очень это страшно, когда приходится говорить человеку то, что я сказал Эллиоту. Я не мог смотреть на него. Стиснул зубы, чтобы не заплакать. Я сидел на краю его постели молча, лицом к нему, опершись на вытянутую руку.
Он слабо похлопал меня по руке.
— Не огорчайтесь, мой дорогой. Вы же знаете, noblesse oblige.
Я истерически рассмеялся.
— Чудак вы, Эллиот.
— Вот так-то лучше. А теперь позвоните епископу и передайте, что я желаю исповедаться и причаститься святых тайн. Я буду ему признателен, если он пошлет ко мне аббата Шарля. Мы с ним друзья.
Аббат Шарль был старший викарий епископа, о котором я уже упоминал. Я спустился к телефону, меня соединили с самим епископом.
— Это срочно? — спросил он.
— Очень.
— Я займусь этим незамедлительно.
Приехал доктор, и я рассказал ему, что предпринял. Он вместе с сиделкой прошел к Эллиоту, а я остался ждать внизу, в столовой. Езды от Ниццы до Антиба всего двадцать минут, и немногим более чем через полчаса к подъезду подкатил черный закрытый автомобиль. В столовую заглянул Жозеф.
— C'est Monseigneur en personne, Monsieur,— сообщил он взволнованно.— Это сам епископ.
Я вышел его встретить. Сопровождал его почему-то не старший викарий, а совсем молодой аббат, несший шкатулку, в которой, очевидно, находились сосуды, нужные для совершения таинства. Следом шофер тащил старый черный чемодан. Епископ протянул мне руку и представил своего помощника.
— Как чувствует себя наш бедный друг?
— Он очень, очень плох, монсеньор.
— Не откажите в любезности указать нам комнату, где облачиться.
— Вот здесь столовая, монсеньор, а гостиная на втором этаже.
— Благодарю, мы устроимся в столовой.
Мы с Жозефом остались ждать в холле. Вскоре дверь отворилась, и вышел епископ, а за ним аббат нес в обеих руках потир, накрытый тарелкой, на которой лежала освященная облатка. Поверх была накинута салфетка из тончайшего, прозрачного батиста. До сих пор я видел епископа только за обеденным столом и помнил, что едок он был хоть куда, отдавал должное хорошему вину и со смаком рассказывал анекдоты, иногда весьма рискованные. Он виделся мне как крепкий, коренастый мужчина среднего роста. Сейчас, в стихаре и епитрахили, фигура у него была не только высокая, но величественная. Его красное лицо, обычно игравшее лукавыми, хоть и не злобными улыбками, было невозмутимо и важно. В нем ничего не осталось от кавалерийского офицера, которым он некогда был; сейчас он казался тем, чем и был на самом деле,— крупным церковным сановником. Меня не удивило, что Жозеф при его появлении перекрестился. Епископ в ответ чуть заметно склонил голову.
— Проводите меня к страждущему,— сказал он.
Я хотел пропустить его вперед, но он знаком попросил меня возглавить шествие. Мы поднялись по лестнице в торжественном молчании. Я вошел к Эллиоту.
— Епископ приехал сам, Эллиот.
Эллиот попытался приподняться и сесть.
— Монсеньор, на такую великую честь я не смел и надеяться.
— Лежите спокойно, друг мой.— Епископ обратился ко мне и к сиделке: — Оставьте нас.— А затем к аббату: — Я позову вас, когда кончу.
Аббат огляделся, и я понял, что он ищет, куда бы поставить потир. Я сдвинул в сторону черепаховые щетки на туалетном столике. Сиделка ушла вниз, а я увел аббата в соседнюю комнату, служившую Эллиоту кабинетом. Раскрытые окна глядели в синее небо, он подошел к одному из них. Я сел в кресло. На море шли гонки яхт, белые паруса ослепительно сверкали на фоне лазури. Большая черная шхуна, распустив красные паруса, пробивалась в порт, борясь с бризом. Я признал в ней рыболовное судно, привозившее от берегов Сардинии омаров, дабы не оставить роскошные рестораны и казино без рыбного блюда. Из-за двери доносились приглушенные голоса. Это Эллиот исповедовался в грехах. Мне очень хотелось курить, но я боялся оскорбить чувства аббата. Он стоял неподвижно, глядя вдаль,— стройный и молодой, явно итальянец по рождению: с волнистой черной шевелюрой, прекрасными темными глазами и оливковой кожей. Во всем его облике угадывались горячие страсти юга, и я подумал, какая же неуемная вера, какое жгучее желание побудило его отказаться от радостей жизни, от присущих его возрасту плотских утех и посвятить себя служению Богу.
