она, моя доченька, — сказал реб Мордехай, говоря, что она любит играть и радуется любому поводу продлить игру. — Она еще доиграется…»
— Плохо дело, — задумчиво произнес реб Нота, когда реб Йегошуа наконец замолчал. — Разрушать порядки, заведенные в моем доме в Шклове, я пока не могу. Отрывать ребенка от матери и от учебы сразу тоже не годится. Я подожду эти полтора года, пока Алтерка не достигнет возраста бар мицвы, Тогда приеду туда, выслушаю проповедь, которую он подготовит к бар мицве, и решу толком.
Реб Йегошуа Цейтлин пожал своими худыми плечами, как будто говоря: «Лишь бы это не оказалось слишком поздно…» Однако вслух больше ничего не сказал.
Глава двадцать четвертая
Лед тронулся…
1
Со своими счетами трехлетней давности, еще за поставки армиям Потемкина и Суворова, двое старых друзей и компаньонов, реб Нота Ноткин и реб Йегошуа Цейтлин, разобрались быстро. Может быть, именно потому, что счетов было много, но делить им между собой было почти нечего. Казна все равно не платила, а свою долю реб Нота давно забрал. Он даже остался должен. А реб Йегошуа Цейтлин во всем ему уступал с улыбкой. Или даже вообще притворялся, что не видит, что ему что-то причитается. Потому что он все равно еще оставался большим богачом, а реб Нота был разорившимся компаньоном, банкротом…
Все поведение реб Йегошуа Цейтлина было таким, будто ему хотелось как можно быстрее стряхнуть со своей бекеши пыль прошлого, развязаться со всеми прежними делами и как можно быстрее убежать из Петербурга, из этого гнезда грубых предприятий и потерь, от вечных забот, приносимых Петербургом, и от его беспокойной жизни. Реб Нота Ноткин еще пытался заинтересовать его новыми делами, появившимися за последние пару лет в связи с русским флотом и его новыми гаванями, однако реб Йегошуа Цейтлин отмахивался от этих предложений:
— Это я оставляю новому поколению — Аврому Перецу, моему зятю. Я уже слишком стар.
Собственно, это означало: «Оставь это!..» Только из вежливости реб Йегошуа так не говорил.
Подобная холодность, граничившая с подавленностью, сначала буквально пришибла реб Ноту. Он все это принял на свой счет. Решил, что речь идет о том, что это он уже слишком стар и слишком разорен, он, а не Цейтлин, его бывший компаньон, который все еще держался крепко, как молодой мужчина, чей тонкий нос еще не знал очков. В один из таких печальных моментов, греясь у печки, поигрывавшей отблесками огня на майоликовых красках кафеля, реб Нота заговорил сам с собой, а не с реб Йегошуа Цейтлиным и не с огнем. Он будто произносил исповедь, выговаривая то, что было на сердце:
— Вот что всегда получается, когда так печешься о своем единственном сыне, как я пекся о моем Менди. Как я ему доверял! Я всю жизнь работал и собирал, а он, дай ему Бог светлого рая, гулял и транжирил. Трудно было совладать с этим…
Цейтлин слушал и молчал.
— Начинать с начала, — сказал реб Нота, кивая головой в сторону огня, — очень тяжело. Это я понимаю. Может быть, мне уже пора отказаться от коммерции, оставить ее молодому поколению. Заняться исключительно общинными делами. Во всяком случае, в этой большой квартире я остаюсь только до первого собрания. Пусть оно состоится здесь, в большом зале. А потом — все, я запру ее… На что она мне? У меня останется только мой дом в Шклове. А когда Эстерка, в добрый час, выйдет замуж, привезу сюда своего внука. Пусть мой сват Мордехай Леплер присмотрит за ним, введет его в дела. А я… Я, если будет на то воля Божья, найду, чем заняться. Тебя, Йегошуа, мне будет не хватать.
Реб Йегошуа Цейтлин, задумчиво поглаживая свою широкую бороду и глядя на оставшуюся среди седины рыжую полосу, осторожно вставил слово:
— Я на твоем месте давно бы уже это сделал… Я только хочу сказать, Нота, что ты возлагаешь слишком большие надежды на это собрание. Смотри, как бы потом не разочароваться. Ведь еврейские собрания заканчиваются по большей части решениями созвать новое собрание. Так что тебе придется содержать эту квартиру еще долго…
Нота резко повернулся. То, что Цейтлин сейчас ему сказал, прозвучало как пренебрежение ко всем его общинным планам, с которыми он так носился.
— Так что же делать, Йегошуа? Сидеть сложа руки? Собирать книги на полках и смотреть, как новые и старые еврейские общины запирают в клетку? У наших врагов это называется «черта»… Может быть, смотреть, как немецкие авантюристы прут сюда, говоря, что они близкие родственники императрицы, и отбирают у нас все, что мы до сих пор создали? Одно место и одно предприятие за другим…
Реб Йегошуа Цейтлин очень хорошо знал горячность реб Ноты. И прекрасно понял, кого тот имел в виду, сказав «собирать книги на полках». Поэтому постарался успокоить друга невозмутимостью и улыбкой:
— Ну что ж, Нота, не все ведь рождаются штадланами. Не бывает даже двух одинаковых лиц. Ты умеешь делать что-то одно. Я умею делать что-то другое.
Но реб Нота не дал закончить этот разговор:
— В окрестностях Херсона, Йегошуа, того города, который ты помогал основывать, когда еще был жив Потемкин, и которому ты посвятил часть своей жизни, ты сам планировал поселить многочисленные еврейские общины, привязать их к земле. Хотел создать в Новороссии своего рода еврейский сейм. А теперь…
— Старея, люди становятся благоразумнее, Нота. Мы будем строить, а другие будут там жить. Мы будем открывать порты, а другие будут отправляться из них в плавания. Наша вечная беда! Как когда-то в Испании, в Германии… Но даже если бы мы уже заселили всю Новороссию евреями, я больше бы подходил на должность министра образования, чем на должность такого министра, каким ты хочешь меня сделать…
2
Из подобных резковатых разговоров реб Ноте Ноткину быстро стало ясно, что прав был Мендл-сатановец, предупреждавший его: реб Йегошуа Цейтлин ни за что не останется в Петербурге и откажется искать благ для всего народа Израиля точно так же, как откажется от деловых предложений реб Ноты.
И вот однажды в разгар спора реб Нота задал реб Йегошуа Цейтлину вопрос, будто гвоздь забил. Он спросил не без скрытой обиды:
— Так скажи мне, Йегошуа, что, к примеру, ты хочешь делать со своим Устьем Чириковского повета и с еврейскими учеными, которых ты туда тащишь?
— Ты ведь знаешь, — блеснул своими светлыми смеющимися глазами реб Йегошуа Цейтлин, — что перед самым разрушением Храма, когда реб Йоханан бен
