Матье поднялся и сказал звучным голосом, в котором слышалось, однако, глубокое волнение:
— За твое здоровье, мой мальчик! За здоровье моего сына Николя, его жены Лизбеты и всех тех, кто порожден их любовью! За здоровье всех тех, кто будет порожден ими завтра, в каждом новом поколении!
И Марианна также поднялась и сказала:
— За здоровье ваших женщин и девушек, ваших жен и матерей! За здоровье тех, которые будут любить и рожать детей, которые будут творить все больше и больше жизней во имя возможно большего счастья!
И вот праздничное пиршество закончилось, все поднялись из-за стола, и семья расположилась отдыхать на лужайке. И наступил апофеоз Матье и Марианны, которых тесно окружила толпа их детей. То была волна торжествующей плодовитости, целый счастливый народец — порождение их плоти и крови, — радостно подступивший к ним, обнимавший их от всего сердца. Двадцать пар рук одновременно протягивали им детей: пусть Матье и Марианна поцелуют эти белокурые и темненькие головки. Достигнув преклонного возраста, уже вступив в божественное состояние детства, к которому они возвращались, они не всегда узнавали малышей. Они ошибались, путая имена, принимали одного за другого. Над ними смеялись, их поправляли, взывали к их памяти. И они сами смеялись, безнадежным и милым жестом признавая свою ошибку. Если даже он кое-кого и не узнавали, это не имело значения: ведь все равно то была их жатва. Были здесь и беременные женщины — внучки и правнучки; Матье с Марианной тоже подзывали их, желая поцеловать, благословить детей, которые должны родиться, детей их детей, всю свою породу, которая разрасталась до бесконечности и которая продолжит их самих в дали веков. Здесь были и кормящие матери, чьи младенцы во время пиршества спали, а сейчас, проснувшись, громкими воплями заявляли о том, что проголодались; матерям пришлось устроить своим крошкам пир: расстегнув блузки, они кормили их грудью, сидя под деревом, упиваясь своим счастьем, гордые и спокойные. Здесь торжествовала царственная красота женщины — супруги и матери, здесь праздновалась окончательная победа плодовитости материнства, жизни над бесплодием, убийцей всего живого. Так пусть же изменятся нравы, пусть изменится понятие о нравственности и понятие о красоте и да будет перестроен мир с помощью вот этой победоносной красоты женщины, кормящей грудью младенца, являющейся извечным символом величия! Из новых семян всходили новые посевы, солнце неизменно поднималось над горизонтом, из груди кормящих матерей беспрерывно струилось молоко, от самого сотворения мира давая пищу всему человечеству. И эта млечная река несла жизнь по артериям земли, вздувалась и лилась через край на благо бесконечной вереницы столетий.
Чем больше будет жизней, тем больше будет счастья. В этом и состоит вера в жизнь, в этом надежда на ее доброе и справедливое дело. Торжествующая плодовитость по-прежнему оставалась неоспоримой и неукротимой силой, самолично вершившей судьбы будущего. Она была великой преобразовательницей, неутомимой труженицей прогресса, матерью всех цивилизаций, беспрерывно восполняющей армию своих бесчисленных борцов, на протяжении столетий бросающей миллиарды голодных бедняков, бунтарей в бой за правду и справедливость. И каждый шаг человечества вперед на протяжении всей истории мог совершаться лишь благодаря численности. Завтрашний день, подобно вчерашнему, будет завоеван многолюдней толп, ищущих счастья. И грядут долгожданные блага нашего века, наконец-то будет достигнуто как экономическое, так и политическое равенство, ибо будут справедливо распределены богатства, установлен обязательный труд для всех, и он станет почетной необходимостью. И неправда, будто его станут навязывать людям как наказание за грехи, — наоборот, он будет честью, славой, драгоценнейшим из благ, радостью, здоровьем, силой — самой душой мира, который непрерывно трудится, созидая будущее. Ребенок появляется на свет как следствие труда, благодаря труду бытие человека складывается естественно, без нелепейших отклонений, сам ритм великого повседневного труда увлекает мир к предначертанной ему судьбой вечности. И нищета, мерзкие социальные преступления исчезнут, когда труд будет считаться славой, когда общее дело будет делаться всеми, ибо каждый охотно возьмет на себя свою часть законных прав и обязанностей. И пусть растут дети, пусть будут они орудием накопления богатства, роста людского капитала, свободного и счастливого существования, и пусть дети одних рождаются не для подневольного труда, не для кровопролитной бойни или проституции, не в угоду эгоизму детей других. И тогда победит жизнь, наступит эпоха почитания жизни и поклонения ей, эпоха религии жизни, растоптанной долгим, гнусным кошмаром католицизма, от которого народы уже дважды — в XV и в XVIII веках — пытались освободиться силой и который они наконец изгонят в будущем, когда предметом поклонения снова станет плодородная земля и плодовитая женщина, всемогущая высшая красота.
В этот сияющий предвечерний час Матье и Марианна были подлинными владыками земли благодаря своему многочисленному потомству. Героическое, достойное восхищения подвижничество вознесло их на этот пьедестал. Эти царственные старики приближались к концу жизни как герои, ибо много рожали, создали много живых существ и много вещей. Создали в битвах, в труде, в муках. Подчас они горько рыдали. Потом, на склоне лет, пришел покой, безоблачный покой, который приносит сознание, что доброе дело завершено, что близок вечный сон, а их дети, дети их детей, в свою очередь, продолжали борьбу, трудились и страдали — тоже жили. Было в их героическом величии и то желание, которым горели некогда оба, божественное желание созидателей и правителей мира, желание, вспыхивавшее в них всякий раз перед рождением нового ребенка, словно они были святилищем, где постоянно обитал бог; они любили друг друга так, будто в них горел тот неугасимый огонь, в коем пылает вселенная во имя непрерывного созидания. Лучезарная красота этих убеленных сединами стариков как бы отражала свет, по-прежнему сиявший в их глазах, свет могучей любви, погасить которую не могли даже годы. Конечно, как они сами когда-то говорили в шутку, они не знали меры в своем непредусмотрительном стремлении рожать детей, чем шокировали соседей, возмущали людей благоразумных. Но ведь в конце концов они же оказались правы! Их дети ничего не отнимали у других, каждый, появляясь на свет, уже имел свой кусок хлеба. К тому же как славно пожинать обильный урожай, когда житницы страны пусты! И пусть будет побольше таких неосмотрительных людей, дабы победить эгоистическое благоразумие других в дни опустошительного голода. Это хороший пример честно исполненного гражданского долга, утверждения расы, обновления родины в пору ужасающих потерь, великолепная мания количества, здоровое и радостное мотовство.
И вот жизнь потребовала от Матье и Марианны последнего проявления героизма. Через месяц, когда Доминик собрался возвращаться в Судан, однажды вечером Бенжамен поведал родителям о своем страстном желании, о том, что он слышит зов далеких и неведомых просторов, против которого он бессилен.
— Любимый отец, обожаемая мать, отпустите меня с Домиником… Я боролся с собой, мне страшно покинуть вас в ваши годы, но я слишком страдаю, душа моя неспокойна, она рвется к бесконечности, и если я не уеду, я умру от постыдной праздности.
Они слушали его, сердца их были полны печали. Эти речи ничуть их не удивили: давно, очень давно ожидали они развязки. И они трепетали, ибо чувствовали, что не смогут отказать, ибо сознавали себя виновными в том, что оставили этого последнего своего птенца в семейном гнезде, отпустив всех других. О, эта ненасытная жизнь, не позволившая им даже этой запоздалой скупости, потребовавшая от них и это бесценное, благоразумно спрятанное сокровище, с которым они в своем ревнивом эгоизме мечтали разлучиться лишь на смертном одре.
Воцарилось долгое молчание, и наконец Матье медленно проговорил:
— Дитя мое, я не смею тебя удерживать. Иди туда, куда зовет тебя жизнь… Если бы я знал, что умру нынче вечером, я бы попросил тебя подождать до завтра.
Марианна, в свою очередь, кротко сказала:
— Почему мы не умрем сейчас же?.. Мы избежали бы этого последнего страдания, и ты увез бы с собой лишь воспоминание о нас.
И снова в их памяти встало жанвильское кладбище — нива покоя, где уже спали дорогие существа, где скоро упокоятся и они сами. Мысль эта не печалила их, они надеялись уйти туда вместе, в один день, ибо не могли представить себе жизни друг без друга. И разве не продолжали они жить, вечно живые в своих детях, соединенные навеки, бессмертные в своих потомках?
— Любимый отец, обожаемая мать, — повторил Бенжамен, — не вы, а я умру завтра, если не уеду. Дожидаться вашего конца, боже мой! Разве это не означало бы желать его? Живите еще долго-долго, и я хочу жить так же, как вы.
