Я висел в полуметре от земли, раскачиваясь, раскачиваясь. Мои уши горели как раска-ленные угли. Что-то в моем плане не сработало. Забыл послушать, к моему стыду, шум работающего мотора.
И без того суровое лицо Португальца, стало еще суровей. Его глаза полыхали огнем.
— Так это ты, наглый сопляк? Сопляк, как и те, такой же наглый!..
Он позволил моим ногам стать на землю. Отпустил одно мое ухо и толстой рукой погрозил мне в лицо.
— Ты думаешь, сопляк, я не заметил, как ты все дни наблюдаешь за моим автомобилем? Я накажу тебя, чтобы больше не возникало желание повторить то, что ты сделал.
От унижения мне было больнее, чем от боли. Единственным желанием было, изрыгнуть несколько плохих слов этому животному.
Но он не отпускал меня, и, похоже, угадывая мои мысли, угрожал мне свободной рукой.
— Говори! Ругайся! Почему не говоришь?
Мои глаза наполнились слезами от боли, и унижения, перед людьми, которые присутст-вовали при этой сцене и злобно смеялись.
Португалец продолжал уничтожать меня.
— Так почему ты не ругаешься, сопляк?
В моей груди нарастал нестерпимый протест, и я нашел силы ответить со злостью:
— Сейчас я не говорю, потому что думаю. А когда вырасту, то я тебя убью.
Он расхохотался, и его хохот подхватили зрители.
— Ну, так расти, сопляк. Я буду тебя здесь ждать. Но прежде я преподам тебе урок.
Быстро отпустил мое ухо и положил меня на свои колени. Он дал мне только один шлепок, но с такой силой, что я думал, моя задница прилипнет к желудку. Тогда он отпустил меня.
Я ушел под насмешки, ошеломленный. Только, когда я дошел до другой стороны Рио-Сан Пабло, которую пересек не глядя, смог провести рукой по заднице, чтобы смягчить последствие полученного удара. Сукин сын! Он увидит. Я поклялся отомстить. Поклялся, что… однако боль уменьшалась пропорционально моему удалению от тех мерзких людей. Самое худшее, если в школе об этом узнают. А что я скажу Мизинца. В течение недели, когда я буду проходить мимо «Нищеты и голода», надо мной будут смеяться, так подло, как могут только все взрослые. Придется выходить пораньше и пересекать шоссе в другом месте…
В таком состоянии души я подошел к Рынку. Помыл свои ноги в фонтане и обул свои тапочки. Тотока ждал меня с нетерпением. Я ничего не рассказал ему о своем поражении.
— Зезé, мне нужна твоя помощь.
— Что ты натворил?
— Ты помнишь Биé?
— Того быка с улицы Барона Капаема?
— Он самый. Он меня ждет у выхода. Ты не хочешь с ним подраться вместо меня?..
— Но он, же убьет меня!
— Почему он тебя убьет! Ты же драчун и храбрый.
— Хорошо. На выход?
— Да, на выход.
Такой был Тотока, всегда набивался на драку, а затем впутывал меня в свои разборки. Но это было не плохо. Всю свою злость на Португальца я сорву на Биé.
Надо сказать, что в тот день мне сильно досталось, у меня был лиловый глаз и руки в синяках. Тотока сидел со всеми, подбадривая меня, с книгами на коленях; с моими и своими. Все старались дать советы.
— Бей его головой по животу, Зезé. Укуси его, вонзи в него ногти, в нем только жир. Бей ногой по яйцам.
Однако, не смотря на мой дух и советы, которые мне давали, если бы, не дон Роземберг, из кондитерской, из меня бы сделали фарш. Он вышел из-за прилавка, схватил Биé за воротник рубашки и встряхнул его пару раз.
— И не стыдно тебе? Такой огромный, а бьешь такого маленького!
Дон Роземберг тайно вздыхал, как говорили дома, по моей сестре Лалá. Он знал меня, и каждый раз, когда был с нами, угощал печеньем и леденцами, при этом улыбался так широко, что были видны его золотые зубы.
Я не сдержался и рассказал о моем поражении Мизинцу. Также я не смог скрыть от него лиловый глаз и синяки. Кроме того, когда папа увидел меня в таком виде, то дал мне несколько подзатыльников, а Тотоке сделал внушение. Папа никогда не бил Тотоку. А меня, да, потому что я был самый плохой из всех.
Уверен, что Мизинец все это уже слышал.
Но как я мог не рассказать ему? Он выслушал, гневный и только и смог сказать, когда я закончил, рассерженным голосом:
— Какой подлец!
— Как видишь, драка была не очень.
Шаг за шагом я рассказал ему все, что случилось с «летучей мышью». Мизинец был напуган моей отвагой и даже воодушевил меня:
— Однажды ты ему отомстишь.
— Да, я буду мстить. Попрошу револьвер у Тома Микса и у «Луча Луны» Фреда Томпсона, и устрою ему засаду с индейцами команча; и однажды принесу его развевающуюся шевелюру на кончике бамбука.
Однако злость тот час прошла и стали говорить о других вещах.
— Ксурурука, ты не представляешь. Помнишь на прошлой неделе, я получил приз как лучший ученик, книгу сказок «Волшебная роза»?
Мизинец был счастлив, когда я называл его Ксурурука, он знал, что в этот момент я любил его еще больше.
— Да, помню.
— Но я тебе еще не рассказывал, что прочитал книгу. Это история об одном принце, которому фея подарила розу, красную и белую. Он путешествовал на коне, очень красивом, вся сбруя из золота, так в книге написано. И на этом коне с золотой сбруей он отправился искать приключения. Перед любой опасностью, он тряс волшебной розой, и тогда появлялось огромное облако, которое позволяло принцу спрятаться. По правде, Мизинец, мне кажется, что история довольно глупая, знаешь? Это не те приключения, которые я бы хотел иметь в своей жизни. Приключения, это у Тома Микса и Бака Джонса. И у Фреда Томпсона и Ричарда Толмеджа[28]. Потому что они сражаются как сумасшедшие, стреляют, бьют кулаками. Но если любой из них будет ходить с волшебной розой, и перед каждой опасностью трясти ею, то не было бы никакой привлекательности, тебе не кажется?
— Мне тоже кажется, что это малопривлекательно.
— Но, не это я хочу знать. Я хотел бы узнать, веришь ли ты, что роза может быть волшебной.
— Ну…. это довольно странно.
— Эти люди ходят там, рассказывая что-то, и думают, что дети верят в любую вещь.
— Так и есть.
Послышался шум, оказалось, что это приближался Луис. С каждым разом мой брат становился красивее. Он не был ни плаксой, ни драчуном. Когда он был рядом, я чувствовал обязанность оберегать его и всегда делал это по доброй воле.
Я сказал Мизинцу:
— Поменяем тему, потому что я хочу рассказать эту историю ему; для него она будет привлекательна. Нельзя кому бы то ни было лишать ребенка иллюзий.
— Зезé, будем играть?
— Я уже играю. Хочешь играть здесь?
— Хочу погулять по Зоологическому саду. Он смотрел удрученно, на курятник с черной курицей и двумя белыми цыплятами.
— Уже поздно. Львы ушли спать и бенгальские тигры тоже. В это время все закрывается; и входные билеты уже не продают.
— Тогда давай путешествовать по Европе. Вот хитрец, все, что не услышит, заучит и затем правильно все говорит. Но по правде я не был расположен путешествовать по Европе. Моим желанием было, находиться рядом с Мизинцем. Он не шутил надо мною и не выражал беспокойство моим разукрашенным глазом.
Я сел поближе к моему братишке и сказал ему спокойно.
— Подожди там, а я придумаю какую-нибудь игру.
Но в тот, же момент, фея невинности пролетела на белом облаке и встряхнула листья на деревьях, кусты у изгороди и листья Ксуруруки. Улыбка осветила мое избитое лицо.
— Это ты сделал это, Мизинец?
— Не я.
— Ах, какая красота! Наверное, наступил сезон, когда дует ветер.
На нашей улице для всего было свое время. Сезон шариков. Сезон гроз. Сезон собирать карточки артистов кино. Сезон бумажных змеев, был самым красивым из всех. Небо в любой части было покрыто бумажными змеями разных цветов. Красивые змеи разных форм. Это была война в воздухе. Удары головой, драки, сплетение и отрезание.
Ножичком резали шнур и вот уже там, в пространстве, летит, вертясь, бумажный змей с обрезанным шнуром управления и болтающимся хвостом. Похоже, что на улицах были только мальчишки. Со всех улиц Бангу. Затем были останки, запутавшиеся на проводах и гонки грузовиков электрокомпании «Light». Взрослые приезжали разгневанные, срывали безжизнен-ных змеев, запутывая шнуры. Ветер… ветер…
С ветром пришли и идеи.
— Давай играть в охоту, Луис?
— Я не могу сесть на лошадь.
— Вот сейчас ты вырастешь и сможешь. Посиди здесь, и учись, как это делать.
Вдруг Мизинец обратился в самого красивого коня в мире; ветер усилился и дерн, с редкой травою, превратился в огромную зеленную равнину. Моя одежда ковбоя, была украшена золотом. На моем плече сверкала звезда шерифа.
— Давай лошадка, давай. Скачи, скачи…
Бах, бах, бах! Я уже объединился с Томом Миксом и Фредом Томпсоном; Бак Джонс не захотел приехать на этот раз, а Ричард Толмедж работал в другой картине.
