— Смотри, Мизинец.
Мизинец ужаснулся. Он, был как я: не любил видеть кровь.
— Что же делать, Боже мой?
Тотока бы помог мне, но где он может быть в этот час? Оставалась Глория, она должна быть на кухне. Она была единственной, которой не нравилось, что меня столько били. Возможно, потреплет меня за уши, или снова наложит наказание. Но надо было попробовать.
Я потащился к дверям кухни, обдумывая способ обезоружить Глорию. Она подшивала полотенце. Остановился, не зная, что делать, но на этот раз Бог мне помог. Она посмотрела на меня и увидела, что я стою с опущенной головой. Я решил ничего не говорить, так как отбывал наказание. Мои глаза были наполнены слезами, и я стонал. Я встретился взглядом с Глорией, которая смотрела на меня. Ее руки перестали подшивать.
— Что случилось, Зезé?
— Ничего, Годойя. Почему никто меня не любит?
— Ты очень шаловливый.
— Сегодня меня уже три раза побили, Годойя.
— Но разве ты не заслужил?
— Нет, это не то. Похоже, что никто меня не любит, и пользуются любой возможностью, чтобы бить меня за любую вещь.
Глория почувствовала, как ее пятнадцатилетнее сердце содрогнулось. Я видел это.
— Думаю, что будет лучше, если завтра меня переедут на Рио-Сан Пабло, и я буду весь раздавленный.
И тогда слезы полились потоком из моих глаз.
— Не говори глупости, Зезé. Я тебя очень люблю.
— Не любишь меня, нет! Если ты меня любишь, то не позволишь, чтобы бы меня побили сегодня еще раз.
— Так уже темнеет и у тебя нет времени, чтобы натворить какую-нибудь шалость, за которую тебя бы наказали.
— Я уже это сделал…
Она отбросила работу и приблизилась ко мне. Почти вскрикнула, увидев лужу крови, в которой стояла моя нога.
— Бог мой! Гум, что стряслось? Я выиграл партию. Когда она называет меня «Гум», значить я уже спасен.
Я воодушевился и сел на стул. Она быстро наполнила тазик водой с солью и стала на колени у моих ног.
— Будет сильно болеть, Зезе.
— Так уже сильно болит.
— Бог мой, у тебя порез почти на три пальца. Как ты это сделал, Зезе?
— Но ты не рассказывай никому. Пожалуйста, Годойа, я обещаю тебе вести себя хорошо. Не позволяй меня бить столько…
— Хорошо, не расскажу. Как нам быть? Все увидят твою перевязанную ногу. Завтра ты не сможешь идти в школу. Все, все узнают.
— Я пойду в школу, да. Я пойду в тапочках до угла. А дальше будет легче.
— Тебе надо лечь и хорошо вытянуть ногу, а то не сможешь завтра ходить.
Она помогла мне дойти прыжками до кровати.
— Пойду, принесу тебе что-нибудь поесть, пока не пришли все.
Когда она вернулась с едой, я не выдержал и поцеловал ее. Это было непривычным для меня.
За ужином, мама заметила, что меня не было.
— А где Зезé?
— Он лег спать. С утра жаловался на головную боль.
Я слушал с восхищением, забыв даже про жжение в ране. Мне нравилось быть в центре разговора. Тогда Глория принялась меня защищать. Она это делала с жалобным и в тоже время обвиняющим голосом.
— Все его бьют. Сегодня он был весь побитый. Три порки, это слишком.
— Но, если он разбойник! И успокаивается только тогда, когда его наказывают.
— Ты хочешь сказать, что не бьешь его, тоже?
— С трудом. Да и то, когда очень надо, то я треплю его за уши.
Стало тихо, и Глория продолжала, защищая меня:
— В конце концов, ему еще не исполнилось и шести лет. Он шаловливый, но не больше чем любой ребенок.
Этот разговор был для меня блаженством.
Глория с грустью одевала меня, подала мне обуться тапочки.
— Сможешь идти?
— Вытерплю, да.
— Ты не наделаешь глупостей на Рио-Сан Пабло?
— Нет, ничего не сделаю.
— То, что ты мне говорил, было верно?
— Нет. Но мне было очень печально думая, что никто меня не любит.
Провела рукой по моим белокурым кудрям и отпустила меня.
Я подумал, насколько трудно мне будет добраться до шоссе. Если разуться, то боль уменьшится. Но когда нога коснулась непосредственно земли, то я вынужден был идти, опираясь, медленно о стену фабрики. Таким способом я никогда не доберусь.
Здесь это и произошло! Рожок просигналил три раза. Подлец! Недостаточно, что тут умирают от боли, так он еще приехал шутить…
Автомобиль остановился точно рядом со мною. Он вытянул туловище наружу и спросил:
— Эй, малышок, ты поранил ногу?
Я хотел сказать ему, что это никого не касается. Но видя, что он не обозвал меня «сопляком», не ответил и прошел еще около пяти метров.
Он завел машину, доехал до меня, и остановился, чуть не врезавшись в стену, немного в сторону от шоссе, перерезав мне дорогу. Открыл дверцу и вышел. Его огромная фигура нависала надо мною.
— Тебе очень больно, малыш?
Это было невозможным, что бы человек, который тебя бил, говорил голосом, таким приятным и почти дружеским. Он подошел ко мне еще ближе и неожиданно, опустил свое огромное тело на колени и посмотрел на меня лицом к лицу. У него была такая мягкая улыбка, что казалось он, излучал любовь.
— Видимо, ты сильно ударился, нет? Как это произошло?
Я немного отдышался, прежде чем ответить.
— Кусок стекла.
— Глубоко?
Показал ему размер пореза пальцами.
— Ах, это сильно! И почему ты не остался дома? Как вижу, ты идешь в школу, не так ли?
— Никто дома не знает, что я поранился. Если они узнают, то еще надают мне сверху, что бы научился не ранить себя.
— Иди, я отвезу тебя.
— Нет, сеньор, спасибо.
— Но, почему?
— В школе все знают, что произошло…
— Но ты не можешь так идти.
Я опустил голову, признавая правду и чувствуя, что еще немного и моя гордость испариться. Он поднял мою голову, взяв за подбородок.
— Давай забудем кое-что. Ты уже ездил на автомобиле?
— Никогда, нет, сеньор.
— Тогда я тебя отвезу.
— Не могу. Мы же враги.
— Да хотя бы и так. Мне все равно. Если тебе стыдно, то я высажу тебя, не доезжая до школы.
— Договорились?
— Я был так взволнован, что не ответил. Только показал головой, что да. Он поднял меня, открыл дверцу и осторожно усадил на сиденье. Развернулся и сел на свое место. Прежде чем завести мотор, снова мне улыбнулся.
— Видно, так-то, лучше.
Необычное чувство от мягкого движения автомобиля, делающего небольшие скачки, я закрыл глаза и стал мечтать. Это было намного мягче и прекраснее, чем лошадь «Луч Луны» Фреда Томпсона. Но это было ненадолго, открыв глаза, я увидел, что мы уже почти доехали до школы. Я видел толпу школьников проходящих в главный вход. Испугавшись, я соскользнул с сидения и спрятался. Сказал ему раздраженно:
— Вы обещали, что остановитесь, не доезжая до школы.
— Я сменил свое решение. Эту ногу нельзя так оставлять. Можешь заболеть столбняком.
Я не мог даже спросить, что это было, такое красивое и трудное слово. Так же я понимал, что было бесполезно говорить, что не хочу ехать. Автомобиль проехал по улице Коттеджей и вернулся на прежний путь.
— Ты мне кажешься храбрым человечком. Сейчас посмотрим, как ты это докажешь.
Остановился у аптеки и тотчас понес меня на руках. Я пришел в ужас, когда появился доктор Адаукто Лус. Он был врачом фабричного персонала и очень хорошо знал папу. Мой испуг возрос, когда он осмотрел меня и спросил:
— Ты сын Пабло Васконселоса, верно? Он уже нашел работу?
Мне пришлось ответить, хотя мне было очень стыдно перед Португальцем, что папа был без работы.
— Он ожидает; ему обещали много…
— Хорошо, давай посмотрим, что у нас здесь.
Развязал тряпки, прилепившиеся к ране и сделал впечатляющее — «ммм!».
Я искривился, собираясь заплакать. Но Португалец стал позади, чтобы помочь мне. Меня усадили на стол, покрытый белыми простынями. Появилась куча инструментов. Я начал дрожать. И перестал дрожать, потому что Португалец оперся плечом о мою спину и сжал мои плечи сильно и одновременно мягко.
— Не будет сильно болеть. Когда все закончится, я поведу тебя пить освежающее и кушать печенье. А если не будешь плакать, то куплю тебе леденцы с фигурками артистов.
Тогда я набрался самой большой в мире смелости. Слезы лились, и я остановил их. Мне наложили несколько швов и даже сделали укол от столбняка. Я выдержал, даже подавил желание вырвать. Португалец сжимал меня с силой, как будто бы хотел, чтобы часть боли перешла к нему. Своим платком он вытирал мне волосы и лицо, намокшие от пота. Казалось, что это никогда не закончиться. Но наконец, закончилось.
Когда он нес меня к машине, то был довольный. Он купил мне все, что обещал. Жаль, что я ничего не хотел. Казалось, что из меня вынули душу через ногу.
— Теперь ты не можешь идти в школу, малыш.
Мы были в машине, и я сидел близко к нему, касаясь его руки, почти повторяя его движения.
