Я стала часто задумываться над этим, особенно с момента нашей неожиданной встречи возле барака. В тот день прибыл транспорт с большим количеством детей. Я была в плохом настроении и то и дело подходила к тому месту, откуда виднелась плоская крыша газовой камеры с несколькими трубами. В эти трубы эсэсовец в маске всыпал содержимое банок с надписью «Циклон В». Потом я обнаружила Марту. Она стояла за другим углом барака и смотрела в ту же сторону. А от железнодорожной ветки, играя мячиками, прыгая через веревочку, приближались дети; их беззаботный смех, время от времени сменявшийся плачем, раздавался все ближе и ближе. Мы заметили друг друга одновременно. Я сказала ей: «Идите в барак, здесь вам нечего делать», но в пепельной бледности ее лица я увидела отражение и моих переживаний.
С какой целью она следила за мной? Тогда я думала, что она хотела обнаружить во мне какие-то человеческие качества, которыми могла бы воспользоваться. Мне казалось — и эта мысль не была мне неприятна, — что она, пусть с других позиций, тоже борется за меня, как и я за нее: ищет во мне человеческие качества, так же как я…
— Так же, как ты подавляла в ней человеческие качества, — досказал за нее внутренний голос, голос Вальтера, и Лиза задрожала.
— Нет. позволь мне сказать, Вальтер… Ты преждевременно добавил еще одну гирю к грузу самообвинения. Я постараюсь убедить тебя в том, что твоя оценка по самой своей сути ошибочна. Ты говоришь «человеческое» и подразумеваешь «присущее человеку». Не возражаю против такого понимания. Хочу только напомнить порядка ради, что в этическом словаре, которому меня учили с ранних лет, это слово было синонимом бессилия и неполноценности. Нас учили переступать тесные границы того, что человечно. Но это я говорю только так, для ясности. Вернемся к твоему определению…
Исходя из него, я относилась к ней по-человечески, а следовательно, не могла подавлять в ней человеческие качества. Я относилась к ней, как к человеку, хотя она была только «номером», и каждый самый ничтожный эсэсовец мог в любую минуту вычеркнуть этот номер. Я была человечна, и потому, только потому меня обманули тогда человеческие намерения Марты, так же как теперь ты обманываешь себя, исходя лишь из нравственной стороны содержания этого слова. Она тогда понимала его так же, как мы, а не так, как ты его понимаешь, Вальтер. Она искала во мне человеческие качества для того, чтобы обнаружить мои слабости, а затем использовать их без зазрения совести против меня, именно в тот момент, когда я была убеждена в ее доброжелательности, можно даже сказать, преданности. Разве можно было назвать мою человечность иначе, чем слюнтяйством и неполноценностью?
Разреши, я приведу факт: история с Майором. Майор — так звали собаку моей сестры. Необыкновенный экземпляр, и Хассе ее просто обожала. В сущности, это было доброе животное, но специально выдрессированное и опасное для заключенных. Как-то вечером Майор набросился на девушку из моей команды, стоявшую около проволочного заграждения. Не думаю, что Хассе хотела зайти так далеко, вероятно, она намеревалась лишь припугнуть всех этих любителей флирта через проволоку, которые собирались там по вечерам.
Но, как я уже сказала, собака была дрессированная и оторвать ее от жертвы оказалось делом нелегким. Заключенную в бессознательном состоянии (она потеряла много крови) отнесли в больницу. Страх охватил команду, в которой и без того уже снова упала дисциплина. Потому ли, что Марту тяготило одиночество, или она решила, что я слишком долго не выполняю свое обещание и игра не стоит свеч? Мало того… Вскоре после этого случая… Бедная Хассе! Никогда я не видела ее в таком отчаянии. Собака исчезла. А утром, когда я ехала на работу, я увидела, что наш Майор висит на проволоке мужского лагеря. Хассе плакала, как ребенок: «Бандиты, преступники! Уж я их найду. Все пойдут в газовую камеру». Марта писала что-то с каменным лицом. Как же я не догадалась тогда, что гибель собаки связана с приходом двух заключенных, приятелей Тадеуша? Одним из них был капо конторы Вернер, нахальный тип. Как, впрочем, и все немцы-политзаключенные. Они вошли в комнату, отрапортовали, но все время поглядывали на Марту.
— В чем дело? — спросила я.
— Наш начальник просил передать вам это, — ответил капо.
— Что это такое?
— Новые учетные книги и формуляры.
— Хорошо. Давайте. Ваш начальник пришлет кого-нибудь, чтобы мы могли разобраться в них?
— Уже прислал, фрау надзирательница, — отозвался другой заключенный.
Я догадалась, что это был тот самый писарь, вместо которого мне в прошлый раз подсунули Тадеуша.
— …А-а-а… Это вы? Как у вас дела с глазами? Я вижу, вы все-таки не ослепли.
— Так точно! — Писарь щелкнул каблуками, а капо усмехнулся.
— Старый жулик! — прикрикнула я на него. — Вы когда-нибудь попадетесь, смею вас уверить…
— Так точно, фрау надзирательница.
— Так точно… так точно… Идет война, порядочные люди гибнут на фронте, а такие, как вы, окопались в концлагерях. Трус!
Лицо капо налилось кровью.
— Вы ошибаетесь, — сказал он, отчетливо выговаривая каждое слово. — В тридцать шестом году я сражался в Испании. Добровольно, фрау надзирательница. Рейхсфюрер «наградил» меня красным треугольником не за трусость.
Я взяла себя в руки.
— Замолчите! Делайте свое дело и убирайтесь. Марта, ознакомьтесь с документацией.
Писарь стал объяснять:
— В эту графу… вот сюда… записывается номер транспорта, сюда — откуда прибыл, а вот здесь отмечаются вещи… — Показывая, он той дело вставлял польские слова, а Марта отвечала ему тоже по-польски.
— Говорите по-немецки, — потребовала я.
— Он плохо знает немецкий, — поспешил объяснить капо.
— Так какой мне от него толк? Можете идти. Если понадобится, начальник даст мне Тадеуша. Правда, Марта?
Она покраснела.
— Так точно. — Капо и писарь вытянулись и ушли.
Только спустя несколько дней я сопоставила их приход с убийством Майора. Случалось и раньше, что в мужском лагере гибли эсэсовские собаки: заключенные их просто пожирали. Но на этот раз собаку бросили на проволоку. Лагерное начальство расценило такой поступок как предостережение. Провели расследование, но, разумеется, безуспешно. А я была слепа. Даже когда объявили результаты вскрытия, я ни о чем не догадалась.
У Майора была одна постыдная слабость: швейцарский сыр. Этого никак нельзя было ожидать от породистого пса. Чтобы использовать его слабость, надо было о ней знать. Кто из заключенных мог знать об этом?
Хассе заглядывала иногда к нам на склад. На площадке, где лежали тонны продуктов, она выбирала лакомства для своего любимца. Марта знала об этом. Однажды я застала ее в тот момент, когда она кормила собаку. Я резко указала ей на недопустимость такого поведения. Марта принялась оправдываться: «Надзирательница Хассе оставила собаку в комнате. Когда я вошла, собака зарычала на меня, я испугалась и…» Марта засунула руку в пакет, принесенный Хассе, и Майор, дрессированный пес, принял пищу из чужих рук. Потому что… это был сыр. При. вскрытии в желудке собаки как раз и нашли сыр. Вот каким путем его подманили. Те, кто это сделал, получили сведения от Марты. Капо Вернер и его спутник.
Но все это только гораздо позднее начало складываться у меня в логическую цепь причин и следствий. Тогда же, несмотря на смутные подозрения, я была слепа.
* * *
Резкий, настойчивый звонок прервал ее воспоминания. Она открыла глаза, с трудом возвращаясь к действительности, освобождаясь от видений. Иллюминаторы? Зажжен полный свет? Зачем? Что здесь происходило? Где Вальтер? Звонок раздался снова, Лиза наконец поняла, что это телефон. С бешено бьющимся сердцем она сняла трубку.
— Вальтер?
— Фрау Кречмер? Это Бредли. Добрый вечер!
— А… Это вы… мистер Бредли…
— Прошу извинить за смелость… Я подумал, что вы вздремнули…
— Действительно…
— И можете проспать ужин, если никто не решится…
— Ужин?
— Да, да. Поэтому я по старой солдатской привычке решил взять ответственность на себя…
— Ответственность?.. Не понимаю. О какой ответственности вы говорите?
