— Вы знакомы?
Молчание Марты, и его спокойный ответ:
— Так точно, фрау надзирательница.
— Лагерная любовь?! — В голосе Лизы звучит угроза.
— Нет. Мы помолвлены. Были помолвлены. В том мире, где существуют помолвки.
Изображение бледнеет, отдаляется, остаются только те двое, там, в баре, они смотрят на Лизу, не отрываясь, выжидающе.
Да, это правда, когда я везла его в свой лагерь, я не знала, кто он. Но ведь важнее другое: узнав, я не отослала его обратно, разрешила им остаться вдвоем, и только это существенно.
Уже тогда мне стало ясно, что вся история с болезнью того заключенного была придумана, чтобы дать Тадеушу возможность повидаться с Мартой. Я поняла, что нас — начальника конторы и меня — провели, что наш авторитет поставлен под угрозу. И все-таки я не воспользовалась своей властью, дала им этот день, целых двенадцать часов… Подарила им…
Лиза вздыхает с облегчением. Тот голос молчит. Она поднимает голову и, набравшись духу, смотрит в ту сторону, где сидят Вальтер и незнакомка. Нет, она уже не преследует Лизу взглядом. Ее глаза смотрят мимо Лизы — может быть, она вспоминает те двенадцать часов, и Лиза видит в ее глазах то же, что и тогда: благодарность. Лиза лихорадочно ищет блокнот и ставит в нем крестик. Потом еще один.
— Нет, — снова раздается голос. — Ведь это было сделано не бескорыстно.
— Не бескорыстно?
— Конечно! Вспомните, что произошло накануне. Накануне того дня, когда вы привезли…
Голос умолк, но произнесенное- имя, казалось, заполнило всю каюту..
Лиза вздрогнула.
— Накануне? Не помню. Но что бы там ни было, разве это уменьшает мою доброту к вам?
— К нам? Ведь вы преследовали свои цели. Вы хотели выиграть. Только это вас интересовало.
— А если и так: выиграть, но проявив великодушие?..
Взгляд той женщины устремлен на Вальтера.
— Если бы здесь была Зюта…
И голос Вальтера:
— Зюта? Кто это? Я хочу знать, Лиза, кто она…
— Зюта… — Лиза пытается вспомнить. — Зюта… Я действительно не знаю.
— Что же, попросить ее, чтобы она напомнила тебе?
— Нет, нет, не нужно! Я сейчас расскажу тебе, Вальтер. Ведь ты должен услышать это от меня. Только от меня. Что ж тут удивительного, если я не сразу вспомнила? Разве можно помнить все имена спустя столько лет? И почему, собственно, тебе так хочется, чтобы я вспомнила о ней?
— Я хочу знать, кто такая Зюта?
— Зюта… Нежная, стройная блондинка с белой, как фарфор, кожей и серыми, немного навыкат глазами. Да, теперь знаю. Нечестно напоминать о ней. Подло! Ты не можешь представить себе, как это мне неприятно. Я презирала и ненавидела Зюту. Она была первой, кто вынудил меня сделать то, к чему я прибегала с величайшей неохотой и только в крайнем случае: написать рапорт. Она перебрасывала со склада через проволоку теплые носки для заключенных, работавших на дороге. Обкрадывала немецкое государство и немецких солдат на фронте! Я не могла этого допустить. Как же быть? Другие надзиратели в таких случаях расправлялись собственноручно: избивали заключенных или назначали какое-либо наказание. Мне это было противно, я не была садисткой. Мои руки чисты, я никогда не ударила заключенного. И не моя вина, что другие это делали и что наказание, по существу справедливое, превращалось в оргию бессмысленной жестокости. Разве я могу отвечать за то, что рапорт-фюрер[5] Таубе был наркоманом?
Я написала рапорт, потому что это входило в мои обязанности. Провинившихся заключенных, как правило, сажали в бункер или отправляли в штрафную команду. И не моя вина, что Таубе этого было недостаточно.
В тот день мы увидели преступницу у главных ворот. Она стояла нагая, с бритой головой.
На животе у нее была дощечка с надписью: «Все, что я имела, отдала мужчинам». В это время мужские команды, работавшие в женском лагере, уходили с его территории, но, хотя начальники колонн приветствовали выдумку Таубе громким смехом, ни один заключенный, кроме какого-то капо, даже не взглянул в ту сторону. Когда проходила моя команда „я услышала шепот: «Зюта!» Я узнала голос Марты и заметила ее жест. Она приказывала той поднять голову. И та послушалась. В бараке я вызвала Марту к себе и сказала ей откровенно:
— Рапортфюрер Таубе — садист и дегенерат. Своими выдумками он компрометирует воспитательную функцию наказания. И все-таки Зюта заслужила наказание.
Молчание. Тогда я решила действовать напрямик:
— Вы ей сочувствуете?
— Мы с ней в одинаковом положении, фрау надзирательница, — ответила она, подумав.
Я поняла: чувство общности с остальными заключенными отгораживает ее от меня, мешает достижению моей цели. Если мне не удастся побороть в ней это чувство, я проиграю. Ибо то, что происходило между нами, можно назвать только одним словом: борьба. Подожди, Вальтер. Ну конечно же! Этим и объясняется мое отношение к ней. Я вела борьбу с ней и одновременно за нее. Марта принадлежала к нации, которая согласно планам фюрера со временем должна была исчезнуть с лица земли. Только немногие смогут остаться, те, кто сумеет раствориться в немецком организме. Я должна была научить ее захотеть этого. Быть может, поэтому я не отослала Тадеуша: чтобы добиться ее благодарности и вопреки тому, что произошло с Зютой, привязать ее к себе. Но… Разве это плохо, если я хотела спасти ее?
Правда, все мои действия совпадали с указаниями начальства. Ну и что же? Это было случайное совпадение, нисколько, впрочем, не уменьшающее искренности моего отношения к Марте. Чего нельзя сказать о ней. Эта женщина обманывала меня, обманывала нас, Вальтер, она была более коварна, чем мы. Ее дисциплинированность, исполнительность служили ширмой, под прикрытием которой она вредила нам, вредила, где могла и как могла. Ты видишь, она молчит. Не может ничего возразить. Так вот, послушай, что я расскажу, оцени ее поведение, и тогда ты нас рассудишь.
Однажды меня вызвала старшая.
— Анни, — сказала она, — на твоем складе крутится слишком много мужчин, ты знаешь, что твоего предшественника выгнали именно за это. Твоя стажировка проходит успешно, постарайся положить конец нарушениям дисциплины. Используй капо, ну и ту, твою любимицу: помни, мы не справимся без помощи самих заключенных.
Это было очень просто сказать: используй свою любимицу… Я сразу вернулась в лагерь. Вечерняя перекличка уже кончилась, и заключенные находились в бараках. Я решила немедленно поговорить с Мартой, но как и чем убедить ее? На складе было холодно, хотя в печке еще тлели угли. Я попыталась раздуть огонь, и тогда из топки выпало несколько предметов странной формы. Кольца. Вернее, то, что от них осталось. Камни, конечно, расплавились. Кто это мог сделать? Доступ в комнату имели только Марта и капо. Но капо всегда отдавала все, что обнаруживала в вещах. Марта — никогда. Хотя в отсутствие капо заключенные должны были сдавать найденные драгоценности Марте, они никогда ничего не находили. Да… Подозревать можно только ее. «Для немецкого государства это не представляет большой ценности», — сказала она тогда о своей безделушке. А эти вещи представляли большую ценность. Именно поэтому она бросала их в огонь. Много ли ей удалось уже спалить? Сообщить в политический отдел?.. Начнется следствие… Чего я этим добьюсь? Ее уничтожат. Я зашла в барак. Она жила вместе со старостой в отдельной комнатке: я перевела ее туда несколько дней назад.
Когда я вошла, Марта читала письмо. Мне показалось, что, увидев меня, она смутилась.
— Садитесь, — разрешила я ей. Это было большой честью — сидеть в присутствии эсэсовца. — Поговорим.
Марта села. Несколько мгновений я пристально смотрела на нее. Меня так и подмывало показать ей сожженные драгоценности. Но я не сделала этого. А только сказала:
— Команде угрожает отправка на внелагерные работы. Вы догадываетесь, в чем дело? Постоянные шашни с мужчинами.
— В нашей команде? — удивилась она, как будто имела право удивляться.
— Да. Тайная передача вещей и прочее…
