— Слушаюсь, мадам. Вы останетесь довольны.
Когда стюард вышел, она с каким-то недоверием огляделась вокруг. Стемнело очень рано — ведь не было еще и семи. Из дансинга доносились ритмичные звуки джаза. Почему стало так темно? Лиза протянула руку к лампе, мягкий свет наполнил каюту. В зеркале напротив она увидела свое лицо и глаза — неподвижные, как стеклянные шарики. Она погасила лампу. В ту же минуту по пароходу разнесся какой-то странный звук, похожий на звон колокола, и Лиза вздрогнула. Гонг? Она включила полный свет. Но по-прежнему слышался гонг, и она видела отчетливо, как на экране, черную ночь, струи дождя, щупальца прожекторов и ряды перед бараками — насквозь промокшие, неподвижные, не похожие на людей фигуры. Лиза провела рукой по глазам, но изображение не исчезло. Тогда она подошла к бару и из первой попавшейся бутылки наполнила стакан.
Надо во что бы то ни стало выбросить из головы образ этой женщины, освободиться от призраков тех лет. Прошлое не имеет значения, ни для кого не имеет значения, и для нее тоже. Так почему же прошлое должно иметь какое-то значение для Вальтера? Именно для него, который все надежды своей жизни и жизни своей нации связывает с будущим? Она рассказала ему и теперь наконец чиста перед ним. Она рассказала ему все.
— Все?
Лиза резко обернулась, но нет, в каюте никого не было, слово прозвучало в ней самой. Что это? Неужели голос так называемой совести?
— Все самое важное, — ответила она этому внутреннему голосу, — все, что произошло между мною и ею, все, что было правдой.
— А что было правдой?
— Хотя бы то, что Марта была счастлива. Счастлива там! Кто еще может похвастаться такой удачей? А она была счастлива. Благодаря мне. У нее была там любовь. И этим она обязана мне. Мне. Мне…
Она повторяла эти доводы страстно, исступленно, ведь в любую минуту мог войти Вальтер, ей надо быть готовой к его вопросам, она должна рассказать ему все это так, чтобы он увидел события прошлого ее глазами и оценил ее разумом.
— Я действительно была добра к ней, я на самом деле хотела спасти ее и, привела к ней Тадеуша.
Но что-то непонятное, то ли совесть, то ли еще что-то, заставило Лизу увидеть маленький предмет… Медальон.
…Да, медальон появился раньше — еще до того, как она что-либо о них узнала. В тот день Лиза пришла на склад за несколько минут до начала работы и застала Марту в слезах. Застигнутая врасплох, Марта не успела вытереть слезы и спрятать то, что держала в руках. Лиза молча взяла медальон. Обыкновенная вещичка, какие любят католики; голова Христа в терновом венце, выгравированная на серебряной пластинке, на обороте — надпись: «Освенцим». Она спросила:
— Откуда это?
— Сегодня пришел транспорт, — ответила Марта.
— Ну, так что же?
— Наверное, выпал из чьих-то вещей.
— Да? И поэтому вы плакали?
Молчание Марты Лиза расценила как подтверждение.
— Такие мелочи производят впечатление на вас?
— Кому-то этот медальон мог быть очень дорог.
— Что вы намеревались с ним сделать?
— Оставить себе.
— Зная, что устав запрещает заключенным хранить такие вещи?
— Да. Я подумала, что этот грамм серебра не представляет большой ценности для немецкого государства.
— А для вас?
— Я хотела бы оставить его себе.
— Хорошо. Только скажите мне, зачем он вам нужен?
— Мне было бы легче… если бы он был у меня.
— Вы верите в чудеса?
— Я верю, что в определенных условиях такие талисманы могут творить почти что чудеса.
— Вы католичка?
— Да.
Она сказала: «Да». Сказала таким тоном, что я подумала, будто угадала ее самые сокровенные мысли. Но Марта обманула меня — совсем не талисман имела она в виду. Я убедилась в этом позднее. Но тогда я не отобрала у нее медальона. Вальтер, я видела в ее глазах благодарность, настоящую благодарность, я просто забыла тебе об этом сказать. Я не заносила своих благодеяний в особую тетрадку и многого уже не помню. А ведь это важно, особенно важно теперь, и я должна сделать все, чтобы вспомнить, вспомнить и подытожить… Стало быть… я привела к ней того парня, ее жениха и…
— Нет!
Теперь Лиза знала. Это был голос Марты, тот самый голос, чистый, может быть, слишком чистый, и этим голосом говорил ее, Лизы, страх. Да. Она боялась. И в то мгновение, когда Лиза осознала, что боится, она поняла также и причину этого страха. Она увидела их почти наяву: Вальтера и ту женщину. Они сидели в баре, сосредоточенные, будто прислушиваясь к чему-то… К чему-то, что доносилось к ним издалека, приглушенно, так, что им приходилось напрягать все свое внимание, чтобы ничего не упустить. Лиза знала: они слушают ее мысли. Та пока еще молчала, пока еще не заговорила. Ждала. Ее глаза, «глаза с дном», были как будто устремлены на Вальтера, на самом же деле они смотрели сквозь Вальтера, искали ее, Лизу. Лиза вскочила, чтобы бежать, чтобы прервать эту ужасную встречу, но тут же бессильно упала на диван. Она ничему не могла помешать, ничего не могла предотвратить. Лиза снова почувствовала взгляд той женщины, устремленный мимо Вальтера на нее: «Он все равно узнает правду, — казалось, говорил этот взгляд, — ведь я здесь и могу рассказать ему, так не лучше ли тебе самой все вспомнить…»
И Лиза вспомнила…
Дорога между Бжезинкой и Освенцимом. Весна. Цветущие луга, звонкое пение жаворонков, дымка тумана над Солой, солнце. И она, надзирательница Анна Лиза Франц, на служебном велосипеде. Она обгоняет идущие на работу группы заключенных, не замечая их. Идиллический пейзаж. Только изредка слышен крик капо или хриплый лай овчарки. Лиза едет дальше. Эсэсовцы провожают ее взглядами. Она новенькая. Приехала сюда с репутацией порядочной девушки, эсэсовки, пользующейся доверием начальства. К тому же она молодая, свеженькая, можно даже сказать, красивая. Надзирательнице Анне Лизе Франц предоставлена большая свобода и большое поле деятельности. Никто не контролирует ее, во всяком случае, к ней относятся очень доброжелательно. Она ценит такое отношение, гордится им и преисполнена решимости оправдать доверие начальства. Ее команда станет образцовой: надзирательница Анна Лиза Франц честолюбива, она сумеет добиться своего. Заключенный, которого она «одолжит» в конторе мужского лагеря, посвятит Марту в тайны идеального ведения учета. Порядок, столь необходимый женскому лагерю, будет наведен прежде всего на вещевом складе.
Освенцим-1, то есть мужской лагерь, чистый, аккуратный, чуть ли не благоухающий после этой свалки нечистот в Бжезинке.
Контора — и досадная неожиданность.
— Как это его нет? Ведь вы же обещали…
Тот и сам удивлен не меньше ее, он кричит:
— Что за порядки, черт возьми? Капо!
Капо Вернер, с красным треугольником без
буквы. «Немец, — думает Лиза, — политический, враг».
— К сожалению, герр обершарфюрер, — объясняет капо, — я не успел вас предупредить: заключенный, о котором шла речь, сегодня отправлен в больничный барак.
— Что? В больницу? Так вдруг, ни с того ни с сего? Ведь он знал, что должен идти в женский лагерь! Вчера был здоров как бык.
И нагло-спокойный ответ капо:
— Какая-то опасная инфекция глаз.
— Вот видите. — Начальник конторы искренне огорчен. — Хотел вам все устроить, а этот… нашел время…
— Господин начальник, — говорит капо таким током, словно это он здесь распоряжается, — может быть, послать кого-нибудь другого?..
— Кого, например?
— Например, Тадеуша. Он знает дело не хуже того. — И, прежде чем обершарфюрер успел что-либо ответить, капо крикнул: — Тадеуш!
Лиза помнит ту минуту, когда он вошел в комнату и остановился перед ней. Сосредоточенное, неподвижное, как маска, лицо, заросшее темной щетиной, короткие уставные ответы: «Так точно, фрау надзирательница», «Нет, фрау надзирательница».
Обратный путь. А потом то мгновение, когда. они встретились — он и Марта. Лиза потрясена.
