Я не могла с этим справиться. Я чувствовала, как с каждым днем увязаю все больше и больше. По ночам мне снилась Марта. Она тянула меня к себе, в свою камеру, и захлопывала дверь. Я просыпалась с криком, в холодном поту. Это был кризис. Я сознавала это. И знала, что и другие переживают то Же самое. Ведь это неправда, Вальтер, что все, абсолютно все эсэсовцы находили в убийстве радость, наслаждение, порою даже… сладострастие. Многие… впрочем, что говорить… слишком укоренилось традиционное представление. Если б у меня было больше уверенности в себе, если бы я так не боялась самой себя, я пошла бы со своими сомнениями к коменданту лагеря Гёссу… Но я слишком боялась. Недостаточно доверяла себе.
Только когда срок моей стажировки в Освенциме подходил к концу, я к нему обратилась. Но не для беседы. Я хотела получить пропуск в барак номер одиннадцать, в тот самый… бункер. Я хотела повидать Марту. У меня вдруг возникло ощущение, что мне необходимо увидеться с ней перед отъездом. Именно там. Что я должна ей что-то сказать. А в сущности, я ждала, что она мне скажет. Скажет нечто такое, что позволит мне уехать с чувством… такое, что позволит мне как-то завершить наши с ней отношения, оправдает мою слабость, недостойную эсэсовского мундира. Но меня сопровождал Грабнер, начальник политического отдела. Он показал мне все. И бункер, и стоячие камеры… Показал мне даже камеру, где стояли голые мужчины. Я попятилась. Но заметила, что руки у них были связаны сзади… колючей проволокой. Добравшись наконец до камеры Марты, я не могла произнести ни звука. Я не знаю даже, видела ли она меня. Она смотрела на нас, но смотрела так же, как тогда, когда я ее отбирала в свою команду. Она даже не шелохнулась, когда Грабнер сказал: «Вот еще один враг немецкой нации. Она разделит участь всех врагов». В этот миг прозвучали выстрелы. Несколько выстрелов, один за другим. Я не хотела знать, но знала. Казнь. У черной стены. Знакомой мне до сих пор только понаслышке. Грабнер захлопнул дверь, и мы с Мартой не обменялись ни единым словом. И все же… Я сделала одну вещь, которая… если б Грабнер заметил, погубила бы меня. Я уже раньше обратила внимание на охранника с красным треугольником и буквой «П». Поляк. Я воспользовалась моментом, когда моего провожатого позвали к телефону, и, протянув охраннику свой завтрак, сказала: «Передайте это в камеру номер пятнадцать». Он взглянул на меня. Но как! В этом взгляде было все. Насмешка, презрение… Только не то, чего такой жест заслуживал. Их благодарность нам не удавалось завоевать… ничем… Когда я выходила, асфальт двора поливали из шланга.
Она снова замолчала, казалось, у нее перехватило дыхание. Вальтер подождал минуту-другую и спросил:
— А она? Что с ней?..
Лиза хотела ответить, но разрыдалась. Слез у нее не было. Глаза оставались сухими, только плечи вздрагивали.
— Я не могу… я не в состоянии говорить об этом.
Вальтер поднялся с кресла. Ему больше ничего не нужно было знать. Все было ясно. Он снова подошел к иллюминатору.
— Раз так… — сказал он все тем же скрипучим голосом, — то… то это действительно не может быть она. Увы, нет!
Лиза быстро, испытующе взглянула на него. И снова зарыдала.
Он повернулся.
— Ты, должно быть, была слишком привязана к ней. Больше, чем предполагала. — И вдруг закричал: — Проклятая война! Идиотская, проклятая война!
Позвонил телефон. Вальтер не сразу снял трубку. Наконец он поднял ее, но тут же, не слушая, повесил.
— Ты долго была там? На этой… стажировке?
— Нет, — торопливо ответила Лиза, — всего полгода. Вскоре после этого…
Внезапно раздались три коротких гудка. Лиза вздрогнула.
— Что это?
— Что? Ах, гудки… Вероятно, мимо проходит какое-нибудь судно. — Он подошел к иллюминатору и добавил: — Да. Под польским флагом.
— Польский корабль? — прошептала Лиза. — Кто бы мог подумать…
Она сказала это очень тихо, но Вальтер услышал.
—…что такие корабли будут плавать поводам великой Германской империи? — подхватил он. — Что ж! Маленький просчет великого фюрера. Со всяким случается. — И, помолчав, добавил: — И с тобой случилось. И со мной.
— С тобой?
— Да. Я пропустил мимо ушей то, что ты мне рассказала перед свадьбой о своей службе в женских отрядах. Не спросил, что это были за отряды и что ты там делала. Это был мой просчет. А ты…
Он шагал по каюте — четыре шага туда, четыре обратно — и говорил, скорее с самим собой, чем с Лизой, хоть и обращался к ней.
Говорил медленно, делая паузы, как бы с трудом подбирая слова.
— Ты… Ну что же? Мне это хорошо знакомо. Ты была молода. И позволила поймать себя на удочку этой идеологии, этой «программы могущества». Немногие ведь могли предугадать… чем это кончится. Не у каждого была моя проницательность. Да и мое счастье. Я изворачивался как мог, лишь бы быть подальше от всей этой мерзости. И при этом не сложил голову, что было чертовски трудно. Мне известна механика этого дела. Я знаю, как все происходило. И поэтому не могу — возможно, даже не имею права — быть тебе судьей. Более опытные, чем ты, дали себя обмануть. Психический паралич, массовый психоз. Ты все же осталась человеком… судя по твоим словам… и я верю тебе. Верю, что ты не совершила ничего такого…
— Спасибо, — прошептала она, — что ты понимаешь.
Он продолжал, не обращая на нее внимания.
— Черт возьми! Когда подумаешь об этих женщинах-чудовищах, героинях послевоенных процессов!
У Лизы задрожали веки.
— Как тебе удалось выпутаться из всей этой… скверной истории?
Она пальцами прикрыла глаза, как будто они у нее болели.
— Мне помогла сестра.
— Сестра? Какая? Ведь у тебя только одна сестра.
— Да.
— Фрау Хассе? Из Бразилии? — Вальтер инстинктивно понизил голос.
— Я ей многим обязана.
— Но… — Вальтер еще не понимал. — Каким образом? Какое она имела к этому отношение?
Лиза с отчаянием взглянула на него.
— У нее… были большие связи в Берлине.
— Понимаю… — Он немного успокоился. — А… чем она занималась?
В каюте стало очень тихо.
— Она… тоже была там.
— Там? В Освенциме?!
— Да. Надзирательницей.
— Вот как!.. — Вальтер медленно приближался к ней. Лицо его изменилось до неузнаваемости. — А кто там был еще? — прошипел он. — Кто? — И вдруг закричал, теряя самообладание: — Мать? Брат? Отец?!
— Вальтер! — Лицо Лизы побелело,
Не отвечая, он выбежал из каюты.
Она осталась одна и, прислонившись головой к спинке кресла, смотрела в пространство пустым, невидящим взглядом.
Свершилось. Вальтер знает. Слово «Освенцим» произнесено. Может быть, оно разделило их? О чем он теперь думает? Он не осудил ее, не обвинил. Но что будет дальше? Если бы можно было сойти с парохода… Если бы можно было не видеть ее больше.
В дверь постучали, вошел стюард.
— Вы желали кофе?
Она кивнула, почти не вникая в смысл его слов. Но когда стюард был уже в дверях, окликнула его:
— Послушайте!..
— Что вам угодно?
— Я бы хотела кое о чем спросить.
— К вашим услугам, мадам.
— Я хотела бы знать, куда едет пассажирка из сорок пятой каюты и кто она такая?
Стюард заколебался.
— Извините, но это не входит…
— Для меня это очень важно, — прервала она его.
— Понимаю, — сказал он, будто о чем-то догадавшись. — Вообще-то… можно будет. Я в хороших отношениях с горничной и…
— Благодарю вас. И, если можно, поскорее.
— Слушаюсь, мадам. Вы останетесь довольны.
Когда стюард вышел, она с каким-то недоверием огляделась вокруг. Стемнело очень рано — ведь не было еще и семи. Из дансинга доносились ритмичные звуки джаза. Почему стало так темно? Лиза протянула руку к лампе, мягкий свет наполнил каюту. В зеркале напротив она увидела свое лицо и глаза — неподвижные, как стеклянные шарики. Она погасила лампу. В ту же минуту по пароходу разнесся какой-то странный звук, похожий на звон колокола, и Лиза вздрогнула. Гонг? Она включила полный свет. Но по-прежнему слышался гонг, и она видела отчетливо, как на экране, черную ночь, струи дождя, щупальца прожекторов и ряды перед бараками — насквозь промокшие, неподвижные, не похожие на людей фигуры. Лиза провела рукой по глазам, но изображение не исчезло. Тогда она подошла к бару и из первой попавшейся бутылки наполнила стакан.
