Наша скорость возрастала. Кузова машин оглушительно гремели. Руль бился, как пойманный вор.
Тогда я изо всей силы нажимаю мой рожок; еще и еще. То же делают мои соседи; затем второй ряд, затем третий и так далее, все сразу, не останавливаясь ни на секунду.
Вы знаете, что такое гудение автобусного рожка; но может быть, вы не легко представите себе рев пятидесяти автобусных рожков, нажимаемых одновременно и без перерыва.
Вот лошади драгун начинают танцевать. Они шарахаются, вертятся, встают на дыбы. Некоторые лягаются; некоторые взбираются на тротуар; бросаются на деревья. Драгуны падают, кувыркаются, кое-как подымаются и спасаются, позабыв шашку и каску.
Все же отряду человек в тридцать удалось сдержать своих лошадей; кое-как они выровняли фронт. Пришпоривали изо всех сил; чертыхались.
Но когда мы оказались в десяти метрах друг от друга, лошади ничего больше не хотели знать. Они стали как бешеные. Я перестал видеть ясно; но мне показалось, что они понесли в разные стороны.
Как я вам уже сказал, я держался правой стороны.
Вдруг, как из-под земли выскакивает лошадь без всадника и попадает прямо под мои колеса. Я врезываюсь прямо в нее, в самое брюхо. Тело животного изгибается, отскакивает на три шага. Я даже не затормозил. Я еду по нему. Мое правое колесо проходит по шее, левое — по животу. Я накреняюсь направо и ударяюсь о газовый фонарь. Я чувствую, что он ломается; но стремительность падения была ослаблена; и кузов плавно лег на большой дерево.
Я оказываюсь в канаве; члены мои как будто были на месте. Приподымаюсь на локте. Смотрю. Атакующая колонна двигалась. Я не различал ни рядов, ни отрядов. Двигалась как будто одна единственная машина, составленная из спаянных вместе толпы и автобусов и одинаково мощная во всех своих частях. В своем движении она не задевала моего опрокинутого рыдвана и углублялась в площадь, как пробка в графин. Я становлюсь на колени.
Самым забавным был зад моей колымаги. На перилах площадки, на лестнице, на империале люди висели, как гусеницы. Хотелось обирать их горстями.
Голова лошади была рядом со мною. Она блевала кровью. Все мои брюки намокли.
Становлюсь на ноги; делаю попытку идти. Хоть я и держался за поясницу, но чувствовал себя счастливым.
Рядом стоял трактирщик перед своим незакрытым заведением. С видом сожаления он оглядывал сломанный фонарь.
Я говорю ему:
— Не стоит плакать! Поставят новый!
И вхожу выпить коньяку.
— Как же все это кончилось?
— Большинство автобусов добралось до укреплений. Были даже такие, которые погуляли по окрестностям и возвратились очень поздно обходным путем.
— А толпа?
— Толпа устремилась через пробитую нами брешь. Кажется, что через какие-нибудь пять минут полицейский заградительный отряд был восстановлен и в три раза усилен. Но было уже слишком поздно. Площадь Шапель вмиг была запружена толпою, и ворота вокзала затрещали под напором. Станцию немного погромили, кое-какие склады были подожжены.
— А вы?
— А я спокойно просидел в уголке у своего трактирщика. Снаружи доносился дьявольский шум, светопреставление. Но я ничем больше не интересовался. Я потягивал себе кальвадос, который заказал после коньяку.
— У вас не было неприятностей?
— Нет. Северная компания и полиция очень хотели, чтобы меня выдали. Но Компания омнибусов боялась забастовки. Дело замяли. Меня просто перевели в кучера, дали мне клеенчатую фуражку и навозный мотор.
Рассказ шофера всем развязал языки; говорили сначала о забастовках; потом зашел спор о храбрости и насилии.
— Есть люди, — заявил грузчик, — которые никогда и мухи не тронули, а в один прекрасный день разбивают рожу четырем шпикам. Бывало. Покуда вы не попали в известные условия, вы ни за что не можете поручиться.
Все согласились, что толпа делает из нас, что хочет. Человек в толпе как бы вновь рождается; и появляющееся тогда существо никому не ведомо. Да и существо ли это?
— Можете судить об этом по тому, что случилось со мною, — сказал молодой человек, лет двадцати пяти — двадцати семи, служащий в порту в отделе взвешивания тележек с углем.
Произошло это в полдень на улице Родье, в прекрасный солнечный полдень. Не знаю, бывали ли вы на улице Родье. Вы идете по Анверскому скверу; оставляете справа от себя колледж Каллэн; переходите авеню Трюдэн — и вы на улице Родье; она входит в центр несколько наискось и кончается у улицы Шатодэн или, точнее, у улицы Мобеж. Это довольно узкая улица, с высокими серыми домами. На ней бывает светло только когда солнце освещает ее вдоль, т. е. приблизительно около полудня.
Там много маленьких магазинов и почти не попадается экипажей; небольшое число прохожих, следующих друг за другом гуськом. Они идут на службу или возвращаются со службы. По улице Родье никто не гуляет.
В то время я служил приказчиком в посудном магазине на углу улицы Шатодэн.
Я человек тихий. Занятие мое такого рода, что малейшая живость, нервность, впечатлительность вредно отражается на деле; вы ломаете много товара. За пять месяцев, что я там служил, я не разбил ни одного бокала для шампанского. Но это, впрочем, не принесло мне никакой пользы. Я был выставлен за ворота под предлогом, будто я разбил мраморную доску туалета весом в 80 кило.
Я жил на Монмартре, перед церковью Сакре-Кер. Я ходил завтракать к себе домой и возвращался в магазин через Анверский сквер и улицу Родье. Как я уже сказал вам, в тот день погода была прекрасная. В сквере играли ребятишки. Уже со вчершнего дня я перестал носить пальто; я купил себе сигару за три су; так как я вышел из дому раньше, чем нужно, то шел медленно, наслаждаясь хорошей погодой.
Пересекая авеню Трюдэн, я вижу, как слева показываются и выходят на середину улицы два субъекта. Два самых заправских апаша: кепка с длинным козырьком, выпущенные на виски пряди волос, голая шея, брюки клеш, парусиновые туфли на ногах и наглая морда. Чистейшая порода. Им было лет по двадцати каждому. Они прохаживались, засунув руки в карманы, с видом людей скучающих и ищущих развлечений.
Нужно вам сказать, что авеню Трюдэн довольно шикарная улица. Вы встречаете на ней нянек богато разодетых детей, дамочек, идущих мелкими шажками, господ в котелках и цилиндрах. Словом, вид совсем не такой, как здесь. Два апаша, разгуливающие среди бела дня по улице Трюдэн, не могут не броситься в глаза.
Мои два субъекта останавливаются, осматриваются, нюхают воздух и в заключение направляются к улице Родье. Так как я не торопился, то замедлил шаг, чтобы видеть, что они будут делать. Один из них особенно замечателен. Круглое лицо, розовая кожа, почти никакой растительности, толстая деревянная шея, жуткие блестящие глаза и приоткрытый с одного конца рот, как бы собирающийся потихоньку чертыхнуться. Другой был более худощав, плюгав, с поджатым задом и втянутым животом, точно он постоянно оборонялся от какого-нибудь удара.
В начале улицы, направо, есть книжная лавочка, торгующая новыми и случайными книгами. Мои два субъекта останавливаются перед выставкой, рассматривают книжки, приподнимают обложки, наклоняются над картинками, толкают друг друга, жестикулируют и, в заключение, роняют какой-то словарь. Книгопродавец, следивший за ними через окно, ничего не говорит, но выходит на порог, заложив руки за спину, и пристально смотрит на них.
Он принимают беспечный вид и неторопливо переходят на другой тротуар.
Там был старьевщик, я думаю, что он есть и теперь; старый еврей с головою Мафусаила, который всегда был в жакете или сюртуке и пользовался всеобщим уважением. Он продавал всякую всячину, мебель, безделушки, железный лом, велосипеды. Как раз в то время почти всю его витрину занимал красивый велосипед с огромным рожком.
Они останавливаются и отпускают штучки по адресу еврея в надежде, что он ответит им.
Еврей молчал; он только посматривал в одну и другую сторону улицы, как бы желая удостовериться, будет ли помощь, если понадобится.
Прохожие продолжали свой путь, направляясь главным образом по противоположному тротуару и обращая мало внимания на происходившее. Но двое или трое еврейских детей, игравших в нескольких шагах от лавки старьевщика, оставили свои мячики и смотрели с серьезным видом.
И вот толстый апаш подходит к велосипеду и нажимает грушу рожка.
Услышав звук, оба апаша разражаются хохотом; еврейские дети не смеялись, а старик:
— Убирайтесь отсюда! Мазурики!
— Заткнись! А то я у тебя выдеру всю бороду, старый козел! Хе! Старый жид! Хе! Папуас!
Губы старика тряслись в бороде; но он делал усилие, чтобы сдержаться. Я притворился, будто читаю афишу, и продолжал покуривать свою сигару.
Мои апаши идут дальше; они достигают того места улицы Родье, где ее пересекает какая-то другая улица — не помню названия, — там на углу помещается булочная.
