— Не желаете, — говорит Кролик. Пузырь скатывается с груди. Раз это никого не беспокоит, почему это должно беспокоить его? — О'кей. О чем мы будем говорить? Сколько вы весите?
— Сто пятьдесят.
— Да вы же просто крошка. Второй полусредний вес. Кроме шуток. Кому нужна кожа да кости? Каждому фунту вашего веса просто цены нет.
Он болтает просто так, от радости, но что-то в его словах заставляет ее насторожиться.
— Уж очень вы умный, — замечает она, поднимая к глазам пустой бокал. Это плоская вазочка на коротенькой ножке вроде тех, в каких подают мороженое на пижонских вечеринках по случаю дня рождения. Бледные дуги отраженного света проплывают по ее лицу.
— Про свой вес вы тоже не желаете говорить. Гм. — Отправив в рот еще одно пирожное, он ждет, чтобы прошло первое ощущение острого вкуса желе. Ладно, переменим пластинку. Что вам требуется, миссис Америка, так это «чудо-терка». Сохраняет витамины. Снимает излишек жиров. Один поворот пластмассового винта — и вы можете натереть морковь или наточить карандаши вашего супруга. Годится на все случаи жизни.
— Бросьте. Бросьте дурака валять.
— Ладно.
— Поговорим о чем-нибудь приятном.
— Ладно. Начинайте вы.
Она откусывает пирожное и смотрит на него, улыбаясь полным ртом и потешно опустив уголки туго надутых губ; когда она жует, на лице ее изображается безмерное удовольствие. Наконец она глотает, широко раскрывает круглые голубые глаза, коротко вздыхает, хочет что-то сказать, но вместо этого смеется прямо ему в лицо.
— Обождите, — говорит она, — сейчас. — Затем заглядывает в свой бокал, сосредоточенно думает, но все, на что она способна, — это заявить:
— Не надо жить в гостинице.
— Придется. Скажите, какая лучше.
Интуиция подсказывает ему, что она много чего знает про гостиницы. Там, где ее шея незаметно переходит в плечо, белеет мелкая ложбинка, в которую, свернувшись клубочком, ложится его внимательный взгляд.
— Они все дорогие, — говорит она. — Все дорого. Даже моя маленькая квартирка и та дорогая.
— Где ваша квартира?
— Тут неподалеку. На Летней. Второй этаж, над кабинетом врача.
— Вы там одна живете?
— Да. Моя подруга вышла замуж.
— Как же вы платите за квартиру, если нигде не работаете?
— Что вы хотите этим сказать?
— Ровно ничего. Вы же сами говорили, что нигде не работаете. Какая плата?
Рут смотрит на него с тем настороженным любопытством, которое он заметил с самого начала, еще возле счетчиков на автостоянке.
— За квартиру, — поясняет он.
— Сто десять в месяц. Не считая света и газа.
— И вы нигде не работаете.
Она смотрит в бокал и раскачивает его обеими руками, от чего отраженный свет пробегает по краю стекла.
— О чем вы думаете? — спрашивает Кролик.
— Просто удивляюсь.
— Чему?
— Какой вы умный.
Не поворачивая головы, он чувствует дуновение легкого ветерка. Ага, вот куда она клонит, а он еще сомневался.
— Ну так вот что я вам скажу. Почему бы мне не помочь вам уплатить за квартиру?
— С какой стати?
— По доброте сердечной, — отвечает он. — Десятку?
— Мне нужно пятнадцать.
— За свет и газ. О'кей, о'кей.
Ему не совсем ясно, что делать дальше. Они сидят и смотрят на пустое блюдо, где лежала пирамидка кунжутных пирожных, — они их все съели. Появившийся официант удивленно переводит глаза с блюда на Кролика, с Кролика на Рут — все это в течение секунды. Он подает им чек на 9.60. Кролик кладет на чек десятку и доллар, а рядом еще десятку и пятерку. Он подсчитывает, что остается в бумажнике: три десятки и четыре доллара. Когда он поднимает голову, деньги Рут уже исчезли с полированного стола. Он встает, берет ее мягкое пальтишко, подает ей, и, словно большая зеленая рыба, его добыча тяжело поднимается, выходит из кабинки и безучастно позволяет надеть на себя пальто. По десять центов фунт, подсчитывает он.
И это сверх ресторанного счета. Подойдя со счетом к стойке, он протягивает девушке десятку. Она хмуро отсчитывает сдачу; жуткая пустота ее глаз аккуратно обведена тушью. Простое лиловое кимоно никак не вяжется с пружинистым перманентом и нарумяненным испитым лицом, с типично американской кислой миной. Когда она кладет монеты на розовое блюдце для сдачи, он отмахивается от кучки серебра и, добавив еще доллар, показывает на молодого китайца, который торчит возле девушки, не спуская с них глаз.
— Пасиба, сэр. Бальшое пасиба, — говорит он Кролику. Однако его благодарности не хватает даже на то время, в течение которого они успевают скрыться из виду. Когда они направляются к стеклянной двери, он поворачивается к кассирше и тонким голосом с безупречным произношением и интонациями продолжает свой рассказ: «…и тогда тот второй парень ему говорит…»
* * *
Вместе с этой самой Рут Кролик выходит на улицу. Справа, в сторону от горы Джадж, сияет центр города — путаница огней, обведенные неоном контуры: башмак, земляной орех, цилиндр, реклама пива «Подсолнечник» зеленый неоновый стебель высотой с шестиэтажное здание и желтая, как вторая луна, сердцевина цветка. Кварталом ниже слышатся торопливые монотонные удары колокола, шлагбаум на железнодорожном переезде — два длинных ножа с красными кончиками, — опускаясь, врезается в мягкую массу неона, и движение, постепенно замедляясь, останавливается.
Рут сворачивает налево, в тень горы. Кролик следует за ней; они идут вверх по гулкой мостовой. Покрытый асфальтом склон — точно погребенный голос, нежданное эхо земли, которая была здесь задолго до города. Мостовая кажется Кролику тенью едко-прозрачного дайкири; ему весело, и он подпрыгивает, чтобы попасть в ногу со своей дамой. Ее глаза обращены к небу, в котором яркое созвездие гостиницы «Бельведер» смешивается со звездами над горой Джадж. Они шагают молча, а позади с пыхтением и скрежетом ползет через переезд товарный состав.
Ага, вот в чем дело — сейчас он ей явно не нравится, совсем как той шлюхе в Техасе.
— Слушайте, вы хоть раз поднимались на вершину? — спрашивает он.
— Ну да. В автомобиле.
— Когда я был маленький, — говорит он, — мы часто ходили наверх, только с другой стороны. Там такой густой мрачный лес, и однажды я натолкнулся на развалины старого дома — просто дыра в земле да несколько камней; наверняка ферма какого-нибудь пионера.
— Я была наверху только раз, ездила на машине с одним нахальным типом.
— С чем вас и поздравляю, — отзывается он, раздосадованный той жалостью к самой себе, которая таится под ее резким лицом.
Чувствуя, что он это понял, она огрызается:
— На что он мне сдался, этот ваш пионер?
— Не знаю. Пригодится. Вы ведь американка.
— Подумаешь! С таким же успехом я могла бы родиться мексиканкой.
— Ну нет, для этого надо быть поменьше ростом.
— Знаете, вы просто свинья.
— Брось, детка, — отвечает он, обнимая ее широкую талию. — По-моему, я довольно чистоплотный.
— Как бы не так.
С Уайзер-стрит она сворачивает налево и отстраняет его руку. Теперь они на Летней улице. Кирпичные фасады сливаются в один сплошной темный фасад. Номера домов вставлены в полукруглые цветные оконца над входными дверями. В зеленовато-оранжевом свете маленькой бакалейной лавки видны силуэты болтающихся на углу мальчишек. Супермаркеты вытесняют эти мелкие лавчонки, заставляют торговать до поздней ночи.
Обняв ее, он просит:
— Ну, хватит. Будь паинькой.
Он хочет показать ей, что грубыми речами его не оттолкнешь. Она хочет, чтобы он довольствовался только ее тяжелым телом, тогда как он хочет, чтобы женщина принадлежала ему целиком, легкая, как перышко. К его удивлению, она, повторяя движение его руки, тоже обнимает его за талию. Идти в таком положении неудобно, и у светофора они разъединяются.
— По-моему, в ресторане я тебе понравился. Я ведь старался угодить Тотеро, говорил ему, какой он был замечательный.
— По-моему, ты говорил только о том, какой замечательный был ты.
— А я и был замечательный. Факт. Теперь-то я почти ни на что не годен, а раньше я и вправду здорово играл.
— А знаешь, что я здорово делала?
— Что?
— Стряпала.
— Это как раз то, чего не умеет моя жена. Бедняжка.
— Помнишь, в воскресной школе нам вечно талдычили, что Господь Бог наделил каждого каким-нибудь талантом. Так вот, мой талант — это стряпня. Я мечтала стать замечательной стряпухой.
— Ну и что, стала?
— Не знаю. Я ведь редко обедаю дома.
— Почему?
— В нашем деле иначе нельзя, — отвечает она, и он умолкает. Он не думал о ней так грубо. Ему становится страшно. Если так, то ее любовь сулит слишком уж много.
— Ну вот я и пришла, — говорит она.
Ее дом кирпичный, как и все остальные на западной стороне улицы. Через дорогу, словно серая штора под фонарем, высится большая, выстроенная из известняка церковь. Они входят в подъезд под цветным оконцем. В вестибюле — ряд звонков под медными почтовыми ящиками, лакированная подставка для зонтов, резиновый коврик на мраморном полу и две двери: справа с матовым стеклом, прямо — с небьющимся проволочным стеклом, сквозь которое видна лестница, покрытая резиновыми дорожками. Рут вставляет в эту дверь ключ, а Кролик читает на второй двери позолоченную надпись: «Д-р Ф. — Кс. Пеллигрини».
