пустил он в ход против добродетели герцогини, не знаю даже, не отважился ли он на патетические дерзости, ибо эти темы внушают их в ужасающем количестве. Я не узнал также, каким образом приняла герцогиня объяснение в любви, сделанное по всем правилам, выразила ли она свое одобрение какими-нибудь словами, соответствующими содержанию беседы, или она, не отвечая ничего, оправдала пословицу: молчание — знак согласия. Но во Франции стало известно через одну из служанок герцогини, умершую там от золотухи, что дверь комнаты закрылась около двух часов, что они оставались вместе до времени ужина; хотя эта служанка, — как мне кажется, андалузка, — мне этого не говорила, но я отлично знаю: случай родит мошенников. Настала ночь — богиня, благоприятная для тайной любви, но дону Педро и герцогине она причинила неудобство, ибо ради благопристойности и не желая давать слугам повода строить догадки — а ведь слуги обычно переходят за пределы истины, которой они враждебны по самой своей природе, — они потребовали свечей; эти свечи померкли, однако, от пары прекрасных глаз, дарованных небом герцогине и сиявших в то время, словно две звезды. Цвет лица ее вдвое усилил свой естественный ярко-розовый оттенок и казался ослепительнее, чем солнце в хороший день, дону Педро, чье лицо также являло фиолетовый цвет, отливавший красным. Они не решались уверенно смотреть друг на друга, когда герцогине доложили, что господин герцог находится во дворе.
Единственное, что ей оставалось сделать при этом неожиданном известии, — это запереть очень удивленного гренадца в большой золоченый шкаф, куда герцогиня убирала свои духи, а затем, взяв ключ от шкафа, броситься на диван.
Герцог, человек по меньшей мере шестидесяти лет, вошел в комнату своей жены, которая показалась ему свежей, как роза на розовом кусте. Он сказал ей, что полученное им от вице-короля письмо принудило его вернуться раньше, чем он предполагал. Ему очень хотелось есть, и он велел принести в ту же комнату все, что было готового; герцогиня не желала разделить с ним его ужин, взяла стул и села около стола, в то время как ее гренадец, быть может, вздрагивал. Она была очень весела, и притом весельем, возвращавшим юность ее старому мужу, столько удовольствия это ему доставляло.
Обычно она билась с ним об заклад разными необыкновенными способами, и чаще всего ей нужны были деньги, которые добрый старик тратил с великим удовольствием, будучи до безрассудства очарован такою милой женой. Никогда не казалась она ему столь восхитительной; она рассказывала ему сотни прелестных истории, и добрый герцог едва не задохся, хохоча над ними: ужиная с хорошим аппетитом и в то же время смеясь от всего сердца, он два или три раза подавился; однако — слава богам! — это не имело последствий.
Под конец герцогиня, находившаяся в таком настроении, когда извлекают удовольствие из всего на свете, захотела развлечься насчет своего запертого в шкаф поклонника. Она напомнила герцогу, как давно они, как ей казалось, не бились об заклад друг с другом, и сказала, что с удовольствием поспорила бы с ним по первому встречному поводу на сто пистолей, которые ей были нужны. Герцог изъявил свою полную готовность и указал, что ей достаточно было бы предложить что-нибудь. Герцогиня предложила ему множество предметов спора и, наконец, спросила, хочет ли он побиться об заклад, что сумеет угадать все домашние предметы, изготовляемые из железа. Герцог поймал ее на слове, хотя такой предмет спора показался ему весьма необыкновенным. Он велел принести чернил и бумаги, а лишь только это было исполнено и капеллан произнес молитву после вкушения пищи, — герцог всегда подавал хороший пример, — как он стал записывать все железные вещи, какие только мог припомнить. Но герцогине так везло, что он позабыл о ключах. Она попросила его несколько раз перечитать написанное, затем, спросив, доволен ли он и не имеет ли чего прибавить, сложила бумагу и сказала, что рассмотрит ее на досуге, а между тем ей хочется рассказать об одном приключении, одном из самых забавных, о которых герцогу приходилось слышать.
— Вскоре после вашего отъезда на охоту, — продолжала она, — я находилась у окон замка, откуда открывается вид на большую дорогу, и вдруг я увидела, как мимо едет верхом на муле какой-то человек, очень видный и сильно подгонявший своего мула. Я полюбопытствовала узнать, куда это он так торопится, и послала пажа пригласить его ко мне. Признаюсь вам, никогда я не видела человека, столь хорошо сложенного и более его способного заставить самую недоступную женщину нарушить обет целомудрия. Я спросила, откуда он и кто он; он рассказал мне об этом так изящно и остроумно, что вселил в меня желание подольше насладиться его беседой. Итак, я пригласила его провести остаток дня у нас в замке и рассказать мне свои похождения, — они не могли не быть весьма удивительными и должны были показаться очень занимательными. Он исполнил это так, как я и надеялась, и я признаюсь вам, никогда ни один рассказ не занимал меня больше, и я хотела бы, — прибавила она, — чтобы он развлек и вас.
Затем она рассказала герцогу все похождения дона Педро в Гренаде, Севилье и Мадриде, и добродушный старик, любивший шутку, насколько это возможно для герцога, разражался взрывами смеха, вызывавшими такой же смех и у самой герцогини и у старших герцогских слуг, с которыми у герцога были очень непринужденные отношения. Она сообщила ему затем, что случилось с нашим гренадцем в Италии, — это было также очень забавно, насколько я слышал, но я никогда не мог ничего об этом узнать. Я знаю лишь одно: герцог по этому поводу смеялся так громко, что и сам дон Педро стал хохотать в своем шкафу. Герцогиня рассказала мужу, какого дурного мнения был гость об умных женщинах, какими доводами он это мнение поддерживал и какими она его оспаривала. Наконец, позабавившись хорошенько своим умением рассмешить мужа и всех присутствующих, а также и дона Педро, который до того имел свою долю забав, герцогиня рассказала мужу, как гренадский дворянин, поведав свои похождения, отважился приласкать ее; он якобы сделал это с большой ловкостью, она же не находила дурного в смелости какого-то неизвестного, отваживающегося обращаться к ней со своими ухаживаниями, и он так ей понравился, что ему нетрудно было это заметить.
— В конце концов что же мне еще сказать, — продолжала герцогиня, — человек такой наружности может предпринять все что угодно, без
