глубин тихих океанов поют ему тысячи сирен: «Ступай сюда, страдалец; здесь новая жизнь, не отделенная от прежней виною смерти; здесь небывалые чудеса, и чтобы их увидеть, тебе не надо умирать. Сюда, сюда! Погреби себя в этой новой жизни, которая для ненавистного тебе сухопутного мира ненависти означает забвение еще более глубокое, чем небытие смерти. Ступай сюда! Поставь и себе могильный камень на погосте и ступай сюда, ты будешь нам мужем!»
И, наслушавшись этих голосов, несшихся с востока и запада, ранехонько на заре и на исходе дня, душа кузнеца отозвалась: «Да, да, я иду»!
Так ушел Перт в плавание на китобойце.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Глава CXIII
Кузнечный горн
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Запеленатый по самую свою всклокоченную бороду в жесткий передник из акульей кожи, Перт стоял как-то в полдень между горном и наковальней, которая помещалась на подставке из железного дерева, и одной рукой держал на углях наконечник для пики, а другой управлялся с легкими своего горна, когда к нему подошел капитан Ахав с небольшим и потертым кожаным мешком в руках. На некотором расстоянии от горна угрюмый Ахав остановился и стоял до тех пор, пока Перт не вытащил из огня железный наконечник и не стал, положив на наковальню, бить по нему молотом, так что раскаленная красная масса испустила в воздух густую трепетную стаю искр, которая пролетела возле самого Ахава.
— Это твои буревестники, Перт? они всегда летают за тобою. Эти птицы приносят счастье, но не всем. Э, да они обжигают; но вот ты, ты живешь среди них и не получил ни одного ожога.
— Потому что я уже весь обожжен, с головы до ног, капитан Ахав, — отозвался Перт, опершись на свой молот, — меня уже нельзя обжечь; во мне и так уже все спеклось.
— Ну, ну, довольно. Твой увядший горестный голос звучит слишком спокойно, слишком здраво для моего слуха. Я и сам не в раю, и я не могу переносить несчастья других, если они не оборачиваются безумием. Тебе следовало бы сойти с ума, кузнец; скажи, почему ты не сошел с ума? Как можешь ты терпеть, не сойдя с ума? Неужто небеса и по сей день так ненавидят тебя, что ты не можешь сойти с ума? Что это ты делал?
— Перековывал старый наконечник для пики, сэр; на нем были борозды и зазубрины.
— А разве ты можешь снова сделать его гладким, кузнец, после того как он сослужил такую долгую службу?
— Думаю, что могу, сэр.
— И ты, наверное, можешь разгладить всякие борозды и зазубрины, кузнец, как бы тверд ни был металл?
— Так, сэр, думаю, что могу. Все борозды и зазубрины, кроме одной.
— Взгляни же сюда! — страстно воскликнул Ахав, приблизившись к Перту и опершись обеими руками ему на плечи. — Взгляни сюда, сюда, можешь ли ты разгладить такую борозду, кузнец? — И он провел ладонью по своему нахмуренному челу. — Если бы ты мог это сделать, кузнец, с какой бы радостью положил я свою голову на эту наковальню и почувствовал бы, как самый твой тяжелый молот опустится у меня между глазами! Отвечай! Можешь ли ты разгладить эту борозду?
— Эту, сэр? Я ведь сказал, что могу разгладить все борозды, кроме одной. Это она и есть.
— Так, старик, это она и есть; верно, кузнец, ее не разгладишь; ибо хотя ты видишь ее здесь у меня на коже, она в действительности врезалась уже в кость моего черепа — он весь изрезан морщинами! Но оставим детские разговоры; довольно тебе на сегодня острог и пик. Гляди! — И он потряс своим кожаным мешком, будто он был набит золотыми монетами. — Я тоже хочу дать тебе заказ. Мне нужен гарпун, Перт, такой, чтобы тысяча чертей в одной упряжке не могла бы его разогнуть; такой, чтобы сидел у кита в боку, как его собственный плавник. Вот из чего ты его сделаешь, кузнец. — И он швырнул мешок на наковальню. — Здесь собраны гвозди, каким прибивают стальные подковы скаковых лошадей.
— Гвозди для подков, сэр? Да знаешь ли ты, капитан Ахав, что это у тебя самый лучший и самый стойкий материал, с каким мы, кузнецы, имеем дело?
— Да, я знаю это, старик; эти гвозди сварятся вместе и будут держаться, словно на клею, состряпанном из расплавленных костей убийц. Живей! Выкуй мне гарпун. Сначала ты выкуешь мне двенадцать прутьев, чтобы из них сделать стержень; скрути, перевей их и свари из них стержень, как сучат канат из прядей и каболок. Живее! Я раздую пламя.
Когда двенадцать прутьев были готовы, Ахав стал собственноручно испытывать их, скручивая один за другим вокруг длинного и толстого железного болта.
— Этот с изъяном, Перт, — отбросил он последний. — Перековать надо.
Потом, когда Перт уже собрался было сваривать двенадцать прутьев, Ахав жестом остановил его и сказал, что он сам будет ковать свой гарпун. И вот, придыхая и покрякивая, он принялся бить молотом по наковальне, Перт подавал ему один за другим раскаленные прутья, из гудящего горна вырывались высокие языки пламени, и в это время возле них остановился неслышно приблизившийся парс и склонил перед огнем голову, точно призывая на их работу не то проклятие, не то благословение. Но когда Ахав поднял взгляд, он, незамеченный, скользнул прочь.
— Чем там занимается эта шайка Люциферов? — буркнул Стабб на полубаке.
— Этот парс чует огонь, что твоя серная спичка, и сам он пахнет паленым, точно запал накалившегося мушкета.
Но вот наконец стержень, уже сваренный воедино, нагрет последний раз; и Перт, чтобы охладить, сунул его в бочонок с водой, так что струя горячего пара с шипением вырвалась прямо в лицо Ахаву, который стоял, наклонившись, рядом.
— Ты что, хочешь выжечь на мне клеймо? — закричал он, отпрянув и скривившись от боли. — Что же, значит, я выковал себе только орудие пытки?
— Боже упаси, сэр, только не это; но меня страшит одна мысль, капитан Ахав. Не для Белого ли Кита предназначается этот гарпун?
— Для белого дьявола! Но теперь мне нужны лезвия, тебе придется ковать их самому, старик. Вот тебе мои бритвы из лучшей стали; бери, и пусть зубцы моего гарпуна будут остры, как морозные иглы Ледовитого моря.
Одно мгновение старый кузнец неподвижно разглядывал бритвы, точно рад был бы не прикасаться к ним.
— Бери, бери их, старик, они мне не нужны; ибо я теперь не бреюсь, не ужинаю и не читаю молитв, пока… но довольно, за работу!
Вскоре стальной наконечник, которому
