после того, как был выкован гарпун Ахава.
С подветра шел нантакетский китобоец «Холостяк», на котором только что закупорили последний бочонок и с грохотом закатили его в переполненный трюм, и теперь, по-праздничному разукрашенный, он радостно и чуть-чуть хвастливо обходил широко раскинувшиеся по промысловому району корабли, прежде чем лечь на обратный курс.
На мачтах у него стояли трое дозорных с длинными развевающимися по ветру красными лентами на шляпах, за кормой висел днищем кверху праздный вельбот, а на бушприте раскачивалась длинная челюсть последнего забитого ими кита. И повсюду на снастях были подняты сигналы, вымпелы и флаги всех мастей. На каждом из трех обнесенных плетеными загородками марсах стояло с боков по две бочки со спермацетом, а над ними на топ-краспицах виднелись узкие бочонки все с той же драгоценной жидкостью, и на грот-мачте висела бронзовая лампа.
Как мы узнали впоследствии, «Холостяку» сопутствовала необычайная промысловая удача; тем более удивительная, что остальные корабли, курсировавшие в тех же водах, по целым месяцам не могли добыть ни единой рыбы. «Холостяк» же не только пораздавал встречным свои запасы солонины и хлеба, чтобы освободить место для куда более ценного спермацета; он еще, вдобавок к собственным, повыменивал у них по дороге порожние бочонки, которые затем, наполнив, устанавливали на палубе и в капитанской и офицерских каютах. Даже круглый стол из кают-компании пошел на растопку; и теперь там обедали на широком днище спермацетовой бочки, которая была принайтована к полу. В кубрике матросы засмолили и законопатили свои сундуки и наполнили их маслом; рассказывали даже, будто кок приладил крышку к самому большому из своих котлов и наполнил его маслом, будто стюард заткнул носик своего кофейника и наполнил его маслом, будто гарпунеры повынимали горпунные рукоятки из раструбов и наполнили их маслом; коротко говоря, все на борту было наполнено спермацетовым маслом, за исключением капитанских карманов, которые тот оставил порожними, чтобы было куда совать руки в знак полнейшего самодовольства и удовлетворения.
Этот ликующий корабль удачи приближался к мрачному «Пекоду», и с палубы его стали доноситься звуки, похожие на варварский бой огромных барабанов. Когда же он подошел еще ближе, можно было разглядеть, что это матросы сгрудились вокруг салотопных котлов, которые были затянуты сверху «торбой» — то есть высушенной, словно пергамент, кожей из желудка гринды, или черного дельфина, и под громкое гиканье дружно колотили по ней кулаками. На шканцах помощники капитана и гарпунеры отплясывали со смуглокожими красотками, которые сбежали к ним с островов Полинезии, а в разукрашенной шлюпке, висящей высоко в снастях между фок- и грот-мачтой, сидели трое негров с Лонг-Айленда и, взмахивая сверкающими костяными смычками, заправляли этой веселой джигой. Остальные члены экипажа были заняты у стен салотопки, откуда уже вынули котлы. Можно было подумать, что это разрушают проклятую Бастилию, такие оглушительные вопли издавали они, отправляя за борт никому уже теперь не нужные кирпичи да известку.
А над всем этим возвышался их господин и повелитель — капитан, который стоял на шканцах, выпрямившись во весь рост, так что все бесшабашное представление было у него перед глазами, и, казалось, устроено-то было специально для того, чтобы он мог вволю поразвлечься.
Ахав тоже стоял у себя на шканцах, всклокоченный, черный и неотступно угрюмый, и когда два корабля поравнялись, один — весь ликование о том, что лежало позади, другой — весь предчувствие того дурного, чему суждено наступить, оба капитана воплощали собой разительный контраст этой сцены.
— Сюда, капитан, иди к нам! — воскликнул командир веселого «Холостяка», поднимая над головой бутылку и стакан.
— Не видел ли ты Белого Кита? — проскрежетал вместо ответа Ахав.
— Нет, только слышал о нем, да я в него не верю, — беззаботно отозвался тот. — Иди же сюда!
— Уж больно ты весел. Плыви своей дорогой. Потери в людях у тебя есть?
— Да можно сказать, что и нет — каких-то там два островитянина, только и всего. Но что же ты не идешь к нам, старина? Иди сюда, и я живо сгоню у тебя эту тень со лба. Сюда, сюда, у нас тут весело; мой корабль полон, и мы идем домой!
— До чего наглы и бесцеремонны дураки! — пробормотал Ахав, а затем крикнул: — Полный корабль, говоришь ты, и курс к дому? Ну что ж, а мой корабль пуст, и мы идем на промысел. Вот и плыви ты своей дорогой, а я своей. Эй, на баке! Поставить все паруса, держать круче!
И между тем как один корабль весело бежал по ветру, другой упорно шел против ветра; так и расстались два китобойца, и в то время как люди на «Пекоде» долго не сводили задумчивых взоров с удалявшегося «Холостяка», на «Холостяке» никто даже и не обратил на них внимания, так поглощены там были все своим буйным весельем. Опершись о гакаборт, Ахав глядел вслед уходившему домой кораблю; потом он вынул из кармана маленький пузырек и стоял, переводя взгляд с него на корабль, словно хотел объединить мысленно эти два несходных образа, ибо в пузырьке у него был нантакетский песок.
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
Глава CXVI
Издыхающий кит
⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀
В этой жизни нередко бывает, что, когда по правую руку от нас у самого борта проходит баловень судьбы, тут и сами мы, прежде понуро маявшиеся в мертвом штиле, перехватываем струю ветра и радостно чувствуем, как надуваются наши паруса. Так, видно, было и с «Пекодом». Потому что на следующий день после встречи с веселым «Холостяком» были замечены киты и четыре из них забиты; одного кита забил сам Ахав.
День уже давно клонился к вечеру; и когда окончена была кроваво-алая битва и, колыхаясь на прекрасном закатном море и столь же прекрасном закатном небе, кит и солнце оба тихо умерли, такая заунывная прелесть разлилась повсюду в розовом воздухе и такие проникновенные молитвы, курясь, поднялись кверху, что казалось, будто из глубины манильских зеленых долин-монастырей береговой испанец-бриз, вдруг оборотившись моряком, пустился по волнам с грузом вечерних гимнов.
Ахав, как-то присмиревший и оттого погрузившийся в еще более угрюмый сумрак, только что отвел свой вельбот на безопасное место и теперь сидел и следил из неподвижной лодки за тем, как издыхает кит. Удивительное это зрелище, какое представляет собой всякий умирающий кашалот, когда он медленно поворачивается головой к солнцу и испускает дух, — это удивительное зрелище показалось Ахаву в тот мирный вечер, как никогда прежде, многозначительным и чудесным.
— Он поворачивается — как медленно, но
