на тамошнее совсем недавно официально открытое еврейское кладбище, где покоились кости ее мужа и где был похоронен ее свекор реб Нота Ноткин, относившийся к ней лучше, чем родной отец.
Ближе эти трех могил была лишь одна маленькая могилка, о которой знали только она да казачка Даша, бывшая кормилица Кройнделе. Туда было ехать всего два-три дня почтовой каретой — в малороссийское сельцо Пены [268] Курской губернии. Там и находилась эта заброшенная могилка, скрытая в тени подсолнухов.
Эстерка приехала туда сильно после полудня и, едва умывшись с дороги, пошла к беленой хате на краю села. Она задержалась в большом фруктовом саду, который так хорошо знала.
Даша, здоровая, хотя уже и состарившаяся казачка, с румяными щеками и с красной хустке [269] на голове, от неожиданности хлопнула себя по широким бокам и застыла в оцепенении. Но тут же припала с поцелуем к руке Эстерки и расплакалась:
— Барыня, как твое дитё? Цело ли?
— А почему дитю не быть целым? — удивилась Эстерка.
Вытирая свои засиявшие глаза цветастым фартуком, Даша объяснила гостье свой вопрос:
— Слава Богу!… У тебя, барыня дорогая, такое тоскливое лицо… Как только я тебя увидала, у меня сердце екнуло. Я черт знает что подумала…
— Она цела, Даша, — сказала Эстерка с кислой миной. — Скоро станет невестой…
— Так почему же, барыня сердечная, ты ее не привезла с собой? Я все думала, ты ее как-нибудь привезешь. Я бы ее ножки расцеловала…
— Не для этого, Даша, я приехала…
Эстерка прошептала эти слова с деланым равнодушием, но сразу же после этого в ней словно лопнула какая-то струна, в груди заныло, руки мелко задрожали. Перед Дашей ей было незачем стыдиться. Даша знала почти все. Она знала, что барыня-красавица родила ребенка от любовника, что любовник ее бросил. А чтобы скрыть свой позор, она приехала сюда, в это Богом забытое сельцо, тринадцать лет назад…
— Я приехала выплакаться, — всхлипывая, произнесла Эстерка в теплых объятиях казачки. — Выплакаться у тебя и… на могилке сиротинушки… Велик мой грех, Дашенька! Велик…
— Какой грех? — утешала ее Даша. — Грешен тот, кто сделал тебя несчастной. А та сиротка, которую ты потом привезла издалека?.. Кто ж виноват? Ребеночек едва дышал. Больная она была, бедняжка. Мое молоко уже не смогло ей помочь. Скончалась, бедняжечка, на моих руках…
— Не говори больше, Даша. Не надо! Пойди лучше, отведи меня на ее могилку. Отведи…
Глава тринадцатая
Под орешником
1
На малюсеньком, кое-как огороженном кладбище за околицей иноверческого села были только три еврейские могилы: две большие — старого корчмаря и его старушки-жены; а в сторонке — еще одна маленькая, заросшая голубенькими болотными цветочками, с чистой могильной доской в головах и со вкопанной в землю скамеечкой напротив. Все, как было десять лет назад… Было заметно, что Даша, бывшая кормилица, ухаживала за могилкой, прибирала ее и украшала цветами. Ореховое деревце, когда-то посаженное здесь, разрослось за прошедшие годы. Казалось, само минувшее с тех пор время воплотилось в его новых стволах и ветках. Каждая веточка — месяц, каждый листик — день. По густой тени, которую многоствольное дерево отбрасывало теперь на могилку, Эстерка наглядно увидела, сколько лет уже прошло с тех пор, как она набралась мужества оставить свое сельское убежище и перебраться в Кременчуг… Здесь, в шорохе тысяч листьев, она услыхала отзвук своих потаенных мыслей и переживаний, связанных с этим самым деревцем. Они тоже шелестели в тишине день и ночь и никак не хотели униматься.
Орешник листался сам собой, как некая зеленая книга. От начала до конца и обратно. Она сама почти не верила, как смогла прожить более десяти лет, погрузившись в себя, скопить в себе столько страдания и одиночества, но никому ничего не рассказать… Откуда она взяла силы?
Она поблагодарила Дашу за то, что та хранила эту еврейскую могилку, и попросила оставить ее одну. Через час, добавила она, когда солнце зайдет, Даша может прийти, если захочет, и они пойдут домой вместе.
Как только Эстерка осталась одна, она скинула с себя то напряжение, в котором пребывала все двое с лишним суток поездки. Ее спина ссутулилась, руки повисли. Она почувствовала себя на низенькой скамеечке рядом с этой маленькой могилкой так же, как тогда, когда сидела, справляя семидневный траур по своей матери и по мужу. Слез не было, но сердце ее стонало, как поломанная скрипка.
В прежние времена, когда в доме лежал тяжело больной или же в городе случалось какое-то несчастье, наши матери выпалывали могилы, а собранную траву бросали над головой. Для Эстерки это воспоминание прозвучало дальним эхом из какого-то иного мира. Освещенная ее благородством и естественным чувством меры, эта боль превратилась в ней в тихую мольбу. Ее губы шевелились, но голоса не было слышно, как у Ханы — упомянутой в нашей святой книге бездетной женщины, когда она вымаливала у Бога ребенка. [270] Приятный ветерок перелистывал листья орешника и тоже что-то нашептывал. Бледные губы и зеленые листья шептали вместе. И трудно было различить, кто тут кому вторит и кто кому помогает… Временами Эстерке казалось, что это ее собственная совесть разговаривает с ней. Она стоит, обернувшись деревом, и указывает на нее, Эстерку, множеством своих зеленых подвижных пальцев. Совесть осуждает и карает ее, а она перед нею оправдывается.
«Эстерка, ты тогда бросилась в Лепель удочерять чужого ребенка не из-за того, что ты добра. У тебя была своя цель. Зачем тебе были нужны чужие дети? Ведь это было всего через несколько месяцев после того, как ты сама родила…»
«Я бросилась… Нет, нет! У меня было только одно намерение: искупить грех перед моей родственницей, перед моей Кройнделе. Только это. Ведь я своими руками толкнула ее в объятия моего жениха, когда он мне опротивел… Сама помогала ей надевать мои собственные одежды, делала ей такую же прическу, как у меня. Все для того, чтобы соблазнить надоевшего мне старого холостяка. За это я была сурово наказана. Только я сама знаю как… Наказана ужасно! Лишь позднее я поняла, за что это мне. И совсем ясно поняла, когда узнала, что Кройнделе умерла при родах. Как ошпаренная, бросилась я спасать ребенка. Забыла о моей собственной дочурке. Оставила ее в чужих руках. В руках иноверки, здесь, здесь, в этом самом селе…»
«Да, но все это представление, устроенное тобою в Лепеле… Богатая благодетельница, роль который ты там разыгрывала! Не так положено вести себя грешнице. Ты
