в спаленке Кройндл, когда с ней случилось непоправимое несчастье… И вот он снова здесь, этот проклятый запах, отдающий дьявольщиной и падением. И невозможно убежать от него, как не убежать ни от великих грехов, ни от больной совести…
Эстерке стало нехорошо, и она оттолкнула недопитую чашку. Рома в ее чае не было, но от запаха напитка Алтерки ее все еще тошнило.
— Пойдемте, дети, поехали! — попросила она. — Пора назад…
Алтерка недовольно пожал плечами:
— Ехать, значит, ехать. Одну минуточку!.. — И он двумя глотками опустошил свой стакан и довольно крякнул.
Эстерка отвернулась. Так неприятно стало ей от его удовольствия, от его жаркого дыхания. Как в тумане, она вышла из здания станции, опираясь на плечо Кройнделе, которая все еще была очень весела и не переставала щебетать.
Стремительная езда и морозный степной ветер немного освежили Эстерку. Она начала приходить в себя…
Но скоро сердце ее снова упало. Ей показалось, что Алтерка и Кройнделе протягивают друг к другу руки у нее за спиной. Переглядываются тайком и хихикают.
— Что вы делаете? — хрипло спросила она и бросила пронзительный взгляд на эту столь неравную влюбленную парочку.
Мгновение было тихо. Кройнделе уткнулась личиком в свою новую горностаевую муфту. Алтерка откашлялся, причем от него снова пахло чаем с этим проклятым ромом. Было заметно, что он осмелел.
И вдруг она услыхала в летевших сквозь тьму санях то, чего так боялась… Уже давно — при каждом приезде «петербургского дяди» и при каждом его отъезде. Недоброе многолетнее предчувствие ее больного сердца осуществилось.
— Мамочка! — сказал Алтерка, ее единственный сын, с милой улыбкой, как в детстве, когда он еще носил короткие бархатные штанишки. — Мамочка, Кройнделе будет моя, будет моей женой…
— Твоей же…? — слабо воскликнула она и не закончила.
Ее голова в беспамятстве мягко упала в смягченные шубой объятия Алтерки.
Глава двенадцатая
Заброшенная могилка
1
Эстерка очнулась в спальне. Она обнаружила себя полуодетой, в кровати.
Как когда-то в Шклове, после картофельного бунта. Второй раз в жизни она впала в такое глубокое беспамятство. Круг замкнула эта неравная пара с разницей в тринадцать с лишним лет. Эстерка пришла в себя, но в первый момент не поняла, как это Алтерка, стоящий у ее кровати, так быстро вырос. Ведь он был теперь в два раза больше и старше, чем тогда… А вот эта русоволосая девочка, стоящая по другую сторону кровати и держащая ее за руку, как будто вообще вышла из другого мира. Ее породило само небытие.
Окончательно к реальности ее вернул дрожащий голос Кройнделе:
— Тетя, дорогая, вам уже лучше?
Эстерка словно одним прыжком перенеслась из того прошлого — в сегодня. И в отчаянии застонала:
— Алтерка, сын мой! Теперь ты уедешь насовсем.
Он пожал широкими плечами и заморгал, будто ему в лицо плеснули холодной воды. Таким неуверенным и смущенным Эстерка уже давно его не видела. Куда подевались все его нахальство, вся насмешливость петербургского бонвивана?
— Мама, — сказал Алтерка и посмотрел на нее. Он сказал не «мамка» и не «мамочка», а именно «мама», — уже много лет ты все время гонишь меня от себя. Но теперь… теперь…
— Что «теперь»?
— Теперь… когда мы так любим друг друга. Я и Кройнделе…
Эстерка резко села в кровати. В ее глазах появился лихорадочный блеск. В обрамлении растрепанных иссиня-черных кудрей, с лучом белой пряди надо лбом ее взгляд казался особо пронзительным.
— Ты — любишь? Ты способен любить? Ты умеешь только сделать несчастной, как твой отец. Так и сам уже…
— Уже?.. — покорно переспросил он ее, словно больную. — Кого… я?
Она сразу спохватилась, что это «ты и сам уже» было совершенно излишним. Еще более излишним, чем упоминание о его отце. Но что сказано, то сказано. Вырвалось… Однако Эстерка была больше не в силах выдерживать его вопрошающий взгляд. Она закрыла лицо руками. Нет, нет ей спасения! Разве что все рассказать ему и — конец. Бордовый шелковый шнур, лежащий в шкатулке под ее драгоценностями, еще ждет ее… Нет! Для этого у нее уже не было прежней силы. Она привыкла тащить свою жизнь, как улитка раковину. Остается все то же старое надоевшее средство: отложить приведение приговора в исполнение. Отложить на потом. Под защитой ее нынешнего состояния, после обморока, ей нетрудно притвориться. Мало ли что бормочет больная…
Эстерка снова посмотрела на Алтерку. На этот раз — умоляющими глазами, как жертва на своего мучителя:
— Ты ведь не женишься на ребенке? Ты ведь не сделаешь такого? Тебе двадцать семь лет. А она моложе тебя больше, чем вдвое…
Ее сын и Кройнделе переглянулись через широкую кровать, как заговорщики. Лицо Алтерки просияло. Во внезапном приступе воодушевления он даже забыл свое решение держаться со строгой матерью холодно. Он схватил ее опущенную, залитую слезами руку и жадно прижался к ней губами:
— Конечно, мамочка! Кто думает иначе? Подождать. Конечно же, подождать. Главное — чтобы ты согласилась, мамочка. Чтобы ты согласилась…
— Хорошо, — сказала она очень медленно. Но, тем не менее, потерла поцелованную руку, как будто после укуса какого-то насекомого. — Но здесь, сын мой, ты не должен пока оставаться. Здесь — нет.
— Ты мне не доверяешь?
— Нет. До определенного времени. Пока ребенок… Кройнделе, золотко мое, выйди на минутку! — Только когда Кройнделе печально выполнила ее приказ и вышла, Эстерка закончила фразу: — Пока ребенок не станет взрослой женщиной и не сможет защищаться. Не говори ничего, не перебивай меня! Я еще очень хорошо помню письмо, которое реб Йегошуа Цейтлин прислал мне из Устья. Та история с его крепостной служанкой… На следующий же день после твоего приезда к нему в гости… Как только тебе стало немного скучно. Ничего не говори! Нетерпеливость твоего отца кипит в тебе. Точно так же Менди вел себя с матерью Кройнделе, которую тоже звали Кройнделе. Она тогда была ненамного старше…
— Мама, клянусь тебе!..
— Я не верю твоим клятвам! Сейчас я предлагаю только одно: оставь девочку в покое до тех пор, пока она еще остается ребенком, только что вылупившимся из яйца птенчиком… А ты…
— Отложить, — закивал он. — Снова отложить. Вечно откладывать. Ты так и жила и теперь хочешь, чтобы и другие так жили…
— Именно. Я ее удочерила. Ты любишь, чтобы другие за тебя растили, а ты являлся бы на готовенькое. По-хорошему тебя прошу!
Алтерка заметил в глазах матери ту искру отчаянной решимости, которой в глубине души боялся с детских лет. Уже тогда, в Шклове, после картофельного бунта, когда мать
