строго, без какой бы то ни было растерянности. Как будто она вдруг ощутила свое право на те духи, что ей подарили, и на те кружева в виде цветов, которые от нее прятали.
— Еще слишком рано!.. — коротко сказала Эстерка, отбирая у нее эти подарки и снова запирая в комод. Ключ она спрятала у себя. А Кройнделе стояла совершенно спокойно. Ее личико, так по-женски расцветшее за последнее время, выражало гордое равнодушие. Это была гордость человека, уверенного в своих правах, хотя тетя была старше и сильнее ее. Это равнодушие означало, что все равно, рано или поздно, она получит то, что ей причитается.
Целый день после этого Эстерка ходила задумчивая, стискивая одной ладонью другую. Она уже ясно видела, что здесь дала о себе знать ноткинская порода. Ведь никто лучше нее не знал, что у Шиков никогда не было такой горячей крови… Яблочко начало уже созревать. Скоро оно совсем созреет. Как Менди, ее покойный муж, как Алтерка, ее единственный сын. Все они такие. Всегда — преждевременно… Нечистая кровь!.. Не надо ждать. Надо бежать. Спрятаться. Но куда и как?..
Она готовилась принять меры. Главное будет в начале лета. Когда спадает разлив и Днепр возвращается в свои берега, грузовые барки поднимают паруса и приносят нежелательных, опасных гостей, которые настойчиво ищут наслаждений и даже не считаются с той тяжестью, которую она, Эстерка, носит в сердце, не имея возможности никому рассказать о том, что так ее мучает.
Но это произошло до Пейсаха, намного раньше украинской весны. На этот раз Алтерка свалился им как снег на голову посреди зимы. По хорошему санному пути, по еще замерзшему Днепру он приехал — в красивой шубе и в высокой собольей шапке. В таком меховом одеянии, раскрасневшийся от мороза, он выглядел больше, сильнее и решительнее, чем во все свои прошлые летние визиты. Он напоминал хищного зверя, издалека учуявшего, что добыча выросла, созрела и ею уже можно закусить. Она скрывалась в такой дали, у замерзшего Днепра, но ничего! Он все равно ее найдет…
На этот раз он привез Кройндл подарки, какие привозят барышням: большую коробку засахаренных русских фруктов, перевязанную шелковым бантом и украшенную искусственными розами. Горностаевую шапочку и такую же муфту на перевязи из меховых хвостиков.
На обед он не захотел оставаться. Но вечером, когда морозные искры мерцали на раскатанном днепровском шляхе, а снег на крышах розовел от зимнего заката, Алтерка приехал снова. В маленьких полуоткрытых санях, запряженных тройкой лошадей, с хихикающими колокольчиками под дугой. Безо всяких предисловий он пригласил маленькую Кройнделе в сани — ему захотелось покататься.
Он даже не спросил разрешения у Эстерки, а сразу обратился к девочке:
— Кройнделе, ты готова?
Наверное, они заранее договорились между собой. «Тетю» полностью проигнорировали, как незначительное препятствие на пути.
Эстерка побледнела, как шапочка из горностая на головке Кройнделе и муфта на ее ручках. Взгляд на нее, взгляд на сына… Дело обговоренное! Когда они успели? Девчонка уже даже успела нарядиться в привезенные ей обновки. У тети и не спросила.
— Она не поедет! — встала между ними Эстерка. — Ребенок не едет…
— Ребенок? — издевательски подмигнул Алтерка и рассмеялся. — Ну, коли так, мамка, то иди и тоже садись в сани!
У Эстерки больше не было сил сопротивляться непрошеному гостю. Она молча оделась в свою длинную беличью шубу и беличью шапочку и сразу помолодела и похорошела. Никак не отреагировав на сделанный ей Алтеркой комплимент, молча позволила укрыть себя в санях меховой полостью. Тройка рванулась и понеслась стрелой по замерзшему Днепру в степь.
Эстерка сидела между Алтеркой и Кройнделе, но сын ее словно не замечал. Через ее мягкую, одетую в шубу спину он заботился о сиротке: только Кройнделе и снова Кройнделе!
— Удобно ли тебе, Кройнделе? Тепло ли тебе? Может, подложить под спину меховую подушечку?
Эстерка стиснула зубы и тяжело дышала в свою беличью муфту. Она сама не знала, откуда эта тяжесть. Больно ли ей от того, что сын больше не любит ее, как прежде?..
Но какое «прежде»? До или после несчастья?.. И в чем он виноват? Он ведь совсем не понимает, что творит, и даже не подозревает, с каким огнем играет здесь, в этой бешеной скачке. На протяжении долгих лет она отталкивала его от себя обеими руками, всеми дозволенными и недозволенными средствами. И вот он совсем отвык от ее материнской любви. Стал ей чужим. И сидит здесь, как какой-то чужой зверь, в шубе и не спускает глаз с ее бедной голубки, нарядившейся ради него в горностаевую шапочку и горностаевую муфточку. Чтобы волку было мягче кусать и удобнее рвать добычу. Как страшны пути Твои, о Господь на Небе! И как жестока Твоя кара за совершенный грех!
3
Через полтора часа езды по заснеженной степи, после того, как они взбодрились и даже подмерзли, тройка остановилась у первой станции тракта, под Кременчугом. Здесь они вышли, чтобы погреться, перевести дыхание, выпить стакан чаю. От потрескивания огня в печи и веселой болтовни у стойки с закусками Эстерке стало веселее. Кровь прилила к щекам, взгляд оживился. Она даже сказала доброе слово Кройнделе, на которую в санях не посмотрела ни разу, будучи не в силах вынести ее восторга по поводу этой прогулки…
И вдруг сердце Эстерки снова упало. Она услыхала, как ее единственный сын заказал у полового в фартуке чаю с ромом…
— Ром? — воскликнула она так, как будто ее ужалила змея. — Зачем ром? Нет-нет!
Алтерка повернулся, и глазам своим не поверил. Только что оживленное лицо матери совсем исказилось и стало зеленовато-бледным, как у мертвеца.
— Что ты так кричишь? — подошел он к ней, пожимая плечами. — Не хочешь — не пей. Но я-то хочу. Ведь я не маленький ребенок. — И, заглянув ей в глаза с какой-то особенной усмешкой, добавил: — И Кройнделе тоже выпьет капельку с чаем. После такого мороза это на пользу…
Что могла поделать Эстерка? Он взяла себя в руки и промолчала, растянув скривившиеся губы в смущенную улыбку. Лишь отодвинулась со своей чашкой чая в сторону. Она пила чай, как касторку, с глубоким отвращением вдыхая сильный аромат голубоватого пара, поднимавшегося над стаканами Алтерки и Кройнделе. Запах, который она сама когда-то любила, теперь тяжелым чадом проникал в ее усталую разгоряченную голову. Он напоминал ей чужого влюбленного мужчину, принявшего когда-то облик Менди и преследовавшего ее на тракте от Петербурга до Луги. Он тоже пил тогда чай с ромом. Этот запах сопровождал ее и
