синим огнем. Казалось, Эстерка была довольна, что нашла наконец слабое место своего разгульного сынка и могла теперь хоть немного рассчитаться с ним за те напрасные страдания, которые его приезд причинил ей, и за его неподобающее поведение за столом.
Он побледнел и указал взглядом на малышку Кройндл:
— Я удивлен, что ты разговариваешь о таких вещах. Нашла время! Ребенок за столом, а ты…
— Так теперь уже все-таки ребенок? — переспросила Эстерка. — Ну, коли так… меня действительно удивляет, что ты ведешь себя подобным образом.
— Как я себя веду?
— Хочешь, чтобы я сказала? Хорошо! Кройнделе, золотко мое! — вдруг обратилась она к сиротке. — Ваше та гувернант! [267] Мне надо тут кое о чем поговорить с этим «дядей».
— В этом нет необходимости! — поднялся из-за стола Алтерка, стряхивая крошки со своего сбившегося галстука. — И так все ясно.
Однако Эстерка была настроена решительно:
— Иди, иди, Кройнделе, золотко мое!
А когда малышка вышла, на обиженном лице Алтерки снова заиграла двусмысленная улыбочка:
— Да ты ведь на самом деле ревнуешь, дорогая мама! Не ожидал. Спасибо хотя бы за это! Я думал, что ты уже совсем меня ненавидишь. Дай мне хоть сейчас свою руку. Я хочу ее за это расцеловать. Я хочу…
На этот раз Эстерка не отняла руку и позволила чмокать ее, сколько ему заблагорассудится. Она нашла точку опоры и теперь чувствовала себя уверенно.
Такое решительное поведение возымело действие. Оно развеяло тяжелое настроение, царившее за столом, и отвлекло нечистое любопытство Алтерки от сиротки. Эстерка дала ему понять, что здесь стоят на страже точно так же, как у реб Йегошуа Цейтлина в Устье. И его петербургские штучки здесь не сработают…
Он даже схватил свою тросточку и цилиндр, но ушел все-таки не так быстро, как Эстерка рассчитывала. Напротив, он еще присел на некоторое время и спокойно объяснил, что его это очень огорчает, но он просто обязан пойти к своему другу, который ждет его на постоялом дворе. Если бы он, Алтерка, знал, что обед здесь будет… Но — довольно. Он не хочет больше об этом говорить. Во всяком случае завтра, рано утром, они с другом покинут город и поплывут на грузовой барже вниз по реке, в Екатеринослав. А если водный путь будет благополучным, то и до самого Херсона. Дед реб Мордехай попросил его посетить там еврейские колонии, которые помогал основывать дед реб Нота когда-то давно, еще в правление Екатерины. «Раз уж ты едешь, — сказал ему дед, — то не езжай попусту, а посмотри, как там обстоят дела у евреев. Как они пашут и сеют». Дед реб Мордехай не пожалел тогда денег на расходы. Друг, который ждет Алтерку на постоялом дворе, — это сын Аврома Переца, дедушкиного компаньона. Они действительно хотят посмотреть, как получается у евреев быть крестьянами, а не лавочниками. Как-то не очень в это верится. Их друзья-иноверцы в Петербурге тоже сомневаются…
Теперь давешнее объяснение Алтерки, что он здесь совершенно не нарочно, проездом, начало казаться Эстерке вполне правдивым. «Может, я все-таки ошибаюсь? — думала она про себя. — Я всегда так напряжена, всегда полна Подозрений…»
И когда Алтерка вторично поднялся и снова подчеркнул, что завтра с самого утра уезжает, сердце Эстерки совсем растаяло: «Погоди-ка! Это ведь Алтерка! Ее прежний Алтерка, ради которого она забыла о своей жизни, потеряла лучшие годы своей молодости». Она рванулась, обняла его обеими руками и, шурша шелковыми складками платья, быстро поцеловала в обе щеки.
Но Алтерка, который два года назад умолял, чтобы мама улыбнулась ему, а сегодня за столом безуспешно хватал ее руку, чтобы поцеловать, сейчас нашел подходящий момент, чтобы рассчитаться с ней за холодность, с которой она до сих пор с ним обращалась, и за ее нравоучения. Он не поверил в ее теперешнюю искренность и решил, что она внезапно подобрела к нему только потому, что убедилась, что он на самом деле уезжает.
Поэтому он очень вежливо выскользнул из ее объятий, поправил свои напомаженные волосы и бакенбарды и небрежно сказал:
— Да, я хотел попросить, чтобы мама была так добра и позвала сюда Кройнделе. Ты же позволишь мне с ней попрощаться?..
Эстерка позволила. И увидала очень большую разницу между тем, как он попрощался с ней, своей матерью, и как — с сироткой. Он обнял ее со страстностью, которую взрослый человек обычно не позволяет себе с маленькой девочкой. Он всеми десятью пальцами, словно большой плод, держал ее русую головку и несколько раз подряд поцеловал ее затуманившиеся глаза. Эстерке стало нехорошо. Она едва не бросилась, чтобы разделить их. Особенно потому, что заметила, что Кройнделе восприняла эту преувеличенную страстность с каким-то недетским любопытством. Хотя она и поглядывала украдкой на взволнованную «тетю», но петербургского «дяди» уже больше не боялась. О, гораздо больше, чем просто не боялась…
Эстерка смотрела на эту сцену глазами, покрасневшими от подступивших слез, и не знала, что делать. И ей стало совсем плохо, когда ее внезапно просиявший единственный сын надел свой щегольской серый цилиндр и, поигрывая тонкой тросточкой, сказал, уже уходя, обращаясь не то к ней, не то к Кройнделе:
— Ну, мы еще увидимся! Может быть, через год…
Глава одиннадцатая
Нависшая угроза
1
Свое непрошеное обещание Алтерка выполнял почти каждое лето. И чем дальше, тем продолжительнее становились эти визиты, тем прилипчивее вел он себя с маленькой сироткой, уже даже не скрывая этого от матери, с которой теперь был очень вежлив, но в то же время холоден. Он больше никогда не останавливался у нее, только на постоялом дворе. Избегал даже есть за ее столом. Редко случалось, что он оставался у нее на стакан чаю. Он пил чай и коротко отвечал на вопросы, даже не договаривая слов. Ему было ужасно скучно оставаться с матерью. Его пугали ее занудные нравоучения и испытующие взгляды. Зато он никогда не скучал с маленькой Кройнделе. Как только она входила, он расцветал и веселел на глазах.
Подарки, которые он привозил ей, становились из года в год все солиднее, все дороже. Шелк, кружева, духи — все это были вещи, которые еще не подходили для одиннадцати-двенадцатилетней девочки, какой сиротка тогда была. А если Эстерка начинала недвусмысленно сердиться, что он тратит так много денег, что он портит девочку, преждевременно пробуждая в ней женскую склонность наряжаться и кокетничать, Алтерка просто смеялся, причем тоже недвусмысленно.
— Есть, — говорил он, — девушки, которые к восемнадцати годам ни на что не годятся, даже если наряжаются и
