прихорашиваются, а есть такие, что и в двенадцать уже полноценные женщины. Ты разве не видишь, мамка, как Кройнделе расцветает и хорошеет? Как у нее сияют глаза и краснеют губки? Как округляются ее плечики и как…
Тут Эстерка с мрачной миной на лице прерывала его воодушевленные излияния:
— Тебе не следует так говорить о ней! И незачем так на нее смотреть!.. И вообще… Как тебе не стыдно, такому… старому холостяку? Тебе ведь уже двадцать семь лет! Было бы гораздо лучше, если бы ты отыскал себе суженую и женился…
К совету жениться как можно быстрее Эстерка возвращалась при всякой возможности и при каждом визите, который наносил ей этот непрошеный гость. Сначала советовала игриво, потом — всерьез. А еще позднее — с отчаянием. И странное дело! Чем сильнее становились ее отчаяние и страх перед тем, как он смотрел на маленькую Кройнделе и как расхваливал ее, тем равнодушнее становился Алтерка к материнским словам и нетерпеливее — к ее попыткам убедить его поскорее жениться.
— Мама, — сказал он как-то, глядя на нее с какой-то особенной усмешкой — можно было даже подумать, что это улыбка жалости, — мне кажется, ты начинаешь стареть. Ты уже говоришь как настоящая сваха…
— Стареть? Начинаю стареть?.. — При этих словах она ощутила странный укол в сердце. Будто не ее родной сын таким образом сочувствовал ей, а ее бывший жених. Она искала предлога, чтобы прервать этот разговор и побежать в спальню, к зеркалу. Эстерка смотрела на себя с ненавистью, сердито расчесывая пальцами седую прядь и ругая саму себя: «Это все его нечистая кровь, у-у! Злой дух той ночи в спаленке покойной Кройндл. Еще не выветрился запах того чая с ромом. Ты пропала, Эстерка! Так или иначе, пропала…»
Дорогие подарки, которые «петербургский дядя» привозил для Кройнделе, Эстерка все еще запирала в комод, не отдавала их девушке, хотя часто замечала в глазах Кройнделе острое детское сожаление. Она делала вид, что ничего не замечает, а когда все-таки решала пожалеть свою воспитанницу, то утешала ее небрежно и кратко:
— Когда ты, с Божьей помощью, вырастешь, у тебя все будет, все…
Но Кройнделе молчала, и в ее залитых слезами опущенных глазах Эстерка читала детский упрек: «Я все еще не выросла? И в этом году тоже?»
И чтобы доказать строгой тете, что та не права, Кройнделе прилипала к зеркалу. Чем дальше, тем больше. Она делала на своей детской головке высокую прическу башенкой, распускала поясок своего платьица, чтобы оно стало длиннее, выпячивала свои заострившиеся грудки, похожие на рожки молодой козочки. Она вообще изменилась. Бледность ушла с ее личика. Грешная кровь, о происхождении которой знала только Эстерка, заиграла на ее немного выступающих скулах. Волосы налились глянцевитостью созревших колосьев.
Кроме того, Эстерка замечала такую вещь, которую можно было себе представить только у животных и у перелетных птиц: Кройнделе заранее предчувствовала, когда «петербургский дядя» должен приехать. На Пейсах, когда Днепр разливался, ее охватывало беспокойство, она вздрагивала при каждом далеком звоне упряжки с колокольчиками. Когда начинались первые солнечные дни, она не радовалась, как в детские годы, а ходила словно в чаду. Когда Эстерка упоминала имя «петербургского дяди», Кройнделе краснела и не знала, куда спрятать свое личико. А когда она успокаивалась, Эстерка спрашивала вскользь, якобы просто так, не глядя в беспокойные глаза девочки:
— Ты его любишь, Кройнделе, петербургского дядю?..
— Я… я не знаю… — тихо бормотала сиротка.
— Не знаешь? Так что же ты так волнуешься, как только упоминают о нем?..
— Не знаю. Я его боюсь…
— Боишься, вот как? Почему?
— Когда я его вижу, мне становится так горячо…
— Горячо? А мне становится холодно. Кройнделе, мне становится холодно…
Кройнделе путалась такой резкой перемены в тоне тети:
— Тетя, ты тоже его… боишься?
— Тоже. Иди, Кройнделе, дитя мое, иди к своей гувернантке!
А когда девочка выходила, Эстерка прятала лицо в ладонях и ужасалась:
— Мы пропали, Кройнделе, дитя мое! Мы обе пропали…
2
Вскоре поле того, как Кройнделе исполнилось двенадцать, она начала жаловаться на головные боли, слабость в коленях и тяжесть в руках. А однажды вечером она прилегла и на следующее утро не захотела вставать. Гувернантка мадемуазель Лизет ничего не могла поделать. А когда Эстерка сама пришла посмотреть, что происходит, Кройнделе расплакалась. Она не отвечала ни на какие вопросы. Ей стыдно, сказала она, когда Лизет тут стоит… А как только мадемуазель вышла, она тихонько и испуганно спросила:
— Тетя, что это?
Как маленькая преступница, ждущая приговора, она с беспокойством искала взгляда Эстерки. Однако взволнованное красивое лицо тети было неожиданно радостным. С тем же радостным выражением лица Эстерка осмотрела Кройнделе.
— Что это? — снова спросила девочка, на этот раз уже не таким несчастным голосом.
Вместо ответа тетя погладила ее по щеке, а потом припала к ее губам с горячим поцелуем:
— Теперь ты уже не ребенок, Кройнделе! Ты уже женщина.
Кройнделе, пребывавшая все утро в таком напряжении, только теперь разрыдалась.
— Я не виновата… — стала она оправдываться. — Он ко мне пришел, обнимал меня и целовал, много раз… О!..
— Кто?
— Дядя… Петербургский дядя…
— Ох! — лицо Эстерки вытянулось. — Еще и это?!
— Я не виновата… — всхлипывая, оправдывалась Кройнделе.
— Это ничего, дитя мое, ничего. Тебе просто приснилось.
Лицо тети, которое только что было таким радостно-взволнованным, помрачнело, как будто какая-то черная тень опустилась на него с ее дымчатых волос, убранных в высокую прическу. Она вышла из комнаты, не сказав больше ни слова, не погладив девочку по головке.
Растерянная сиротка уткнулась лицом в подушку и продолжала плакать. То ли из-за непонятного тетиного недовольства ею, то ли потому, что детство прошло, то ли потому, что страдала все утро, так испугавшись того, что, оказывается, случается со всеми девочками. Словно какое-то сладкое опьянение, успокаивал Кройнделе этот плач, пока она не устала и не заснула — крепко, как здоровая.
Через два дня Эстерка застала ее у себя в спальне, перед большим зеркалом. От Кройнделе доносился аромат духов. Своими белыми ручками она примеривала кружева, привезенные ей в подарок петербургским дядей год назад и убранные тетей в комод, под замок.
— Ты взяла без спроса? — сделала Эстерка строгое лицо и, остановилась, восхищенная как новой красотой Кройнделе, так и ее смелостью. — Сама залезла в комод?
— Тетя, — спокойно обернулась к ней Кройнделе, — вы же сами говорили… что я уже не ребенок…
Это больше не была та напуганная Кройнделе, которая еще позавчера не хотела вставать с кровати, такая несчастная и испуганная. Ее синие глаза смотрели теперь
