представления.
Восхищенный, затаив дыхание, реб Шнеур-Залман выслушивал экзотические немецкие выражения и философские термины, которые неожиданно совпадали с его собственными мыслями, только выраженными иными, более простыми словами, как ему представлялось, более соответствующими духу еврейства…
Подумав, он посмотрел в близорукие глаза сатановца и сказал тихо и мягко, как, бывало, произносил свои субботние уроки об учении хасидизма:
— Мудрецы народов мира больше ничего не видят, потому что не верят. Однако мы, дети Авраама, Исаака и Иакова, верим в Бога, да будет благословенно Имя Его. Поэтому мы знаем, что невидимое нашим материальным глазам — точно такая же часть славы Его, как и то, что мы видим. И этого нам достаточно. Мы знаем, что, дабы не оглушить и не ослепить нас, Он уменьшил Себя в большом мире в соответствии с нашими силами и нашими слабыми чувствами. Как сказано: «ибо не дано человеку видеть Меня и остаться в живых». [278] Иными словами, «человек не может увидеть Меня таким, как Я есть». Он оказал нам великую милость тем, что приспособился к нам и продолжает приспосабливаться каждый день. И мы привыкаем к Его сиянию постепенно, как выходящие из великой тьмы. С той минуты, когда мы рождаемся, мы начинаем привыкать. И чем больше мы растем, чем больше изучаем Тору и восхищаемся Его величием, тем больше и сильнее становится сияние и тем дольше нам приходится привыкать, чтобы не ослепнуть и продолжать жить…
Как тихий напев, полный внутреннего воодушевления, звучал голос реб Шнеура-Залмана в тишине большого зала в доме реб Йегошуа Цейтлина. Угощение осталось стоять нетронутым, устьинские мудрецы сидели тихо, как ученики перед учителем, и слушали. Они восхищались не столько высказанными мыслями, сколько самим мудрецом из Ляд, который сумел сам, с таким изяществом дойти до этих мыслей в глухомани своего маленького местечка, при своих скудных познаниях в светских науках. Реб Мендл Сатановер близоруко разглядывал свои ногти, как будто во время обряда гавдолы. Он лишь время от времени покачивал своей большой ученой головой.
— Зо, зо! [279] — шептал он, глядя на свои короткие пальцы.
А когда пришло время прощаться с ребе из Ляд, все устьинские мудрецы пришли проводить его к крестьянской телеге, на которой он приехал и в которой отправлялся назад, домой. Реб Йегошуа Цейтлин даже хотел велеть запрячь свою роскошную карету тремя лошадьми на шпиц, но ребе ни в коем случае не хотел соглашаться на такой парад.
— Намного важнее, — сказал он, — что я приехал к вам с тяжестью на сердце, свойственной обвиняемому, а перед отъездом я весел, как оправданный.
А когда он благополучно приехал к себе в Ляды, то устроил трапезу для своих приближенных и рассказал им, что Господь, да будет благословенно Имя Его, сделал его поездку в Устье успешной и помог ему превратить одного из своих самых серьезных противников в доброго друга. Это большой богач, знаменитый знаток Торы и штадлан реб Йегошуа Цейтлин.
Выпили за здоровье реб Йегошуа Цейтлина, а потом пели и танцевали до поздней ночи.
Глава пятнадцатая
Кончина бердичевского праведника
1
Слава реб Шнеура-Залмана и его учения Хабад постоянно росла, но его частная жизнь в последние десять лет шла совсем не так благополучно. Записочки с просьбами, сопровождаемые, по обычаю польских ребе, дарами, были ему не по сердцу. Первую пару лет после переезда в Ляды он отчаянно боролся против этой системы. Он даже кричал на своих домашних и на посетителей, чтобы они оставили его в покое, потому что он не маклер Владыки мира. Пусть евреи лучше обращаются к Нему сами… И он указывал глазами на небо.
Однако безграничное доверие, потоком проливавшееся на него со всех концов Белоруссии и Украины, в конце концов укрепило в нем веру в собственные силы, и он смягчился по отношению к визитерам.
Раввинша Стерна, [280] мудрая и энергичная женщина, очень помогала в деле поддержания связей между ребе и десятками тысяч его новых приверженцев. Она происходила из богатой витебской семьи и никак не могла приспособиться к скудному мужниному заработку местечкового раввина. Их семья, включавшая в себя зятьев, невесток и внуков, не сглазить бы, разрослась и насчитывала уже двадцать восемь душ. А ведь были еще и хасиды, прибывавшие из ближних и дальних мест. Местным хасидам требовалось обеспечить средства на жизнь, а приезжим — угощение и приветливое выражение лица… Потому что, несмотря на весь почет и славу, миснагедская ненависть и зависть еще кипели вокруг новой резиденции освобожденного из заключения ребе. Сегодня петербургская тюрьма выпустила его на волю, а завтра она могла снова поглотить его… Что знал обо всем этом сам реб Шнеур-Залман? С тех пор как его вторично освободили, он сидел, запершись в своей комнате, и изучал Тору. Лишь глухие отзвуки хасидского обожествления и миснагедской ненависти достигали его слуха. Но он об этом и знать не хотел…
Все это тяжким грузом упало на слабые плечи ученой и энергичной женщины, управлявшей его домом. Стерна увидела, что не может договориться со своим Шнеуром-Залманом напрямую, с помощью логики. Тогда она начала договариваться с ним на женский манер.
— Чего ты хочешь? — говорила она ему. — Ведь они едут не к тебе и не за твоими благословениями гоняются! Они только хотят услышать то, чему ты учился у своего ребе, проповедника из Межеричей. А тебе платят как меламеду. Не за Тору, а за трату времени… [281]
И Стерна добилась своего. Хотя на первых порах это временами приводило к тихим спорам между ребе и его женой. Это был извечный спор между человеком, исполненным великого духа, и повседневностью. Столы для третьей трапезы [282] и «проводов царицы» разрастались. Двери дома больше никогда не закрывались. Из замкнутого ученого, посвятившего себя изучению Торы, выросла личность, несшая на своих плечах груз забот о других общинах и борьбы против всего миснагедского мира.
Однако труднее, чем к хасидским восторгам и к ненависти противников, он привыкал к серебряной посуде на столах, которая из года в год становилась все массивнее. Он выговаривал внукам за дорогие кушаки, которые те покупали для себя, и выговаривал раввинше за роскошь, свойственную богатым домам. А Стерна не раз жаловалась, что когда он, дай ему Бог здоровья, на нее сердится, она заболевает. На нее, да смилуется над ней Господь, нападает своего рода лихорадка, которая мучает ее три дня подряд…
Но даже это преданные приверженцы ребе восприняли как доказательство того, что
