Божественная сила реб Шнеура-Залмана растет, а тот, кто разгневает его, подвергнет себя опасности. Даже если это самые близкие к нему люди, например собственная жена. Так как же должны бояться ребе его настоящие враги, доносчики! Да смилуется над ними Господь…
Тем не менее неприятностей в его благословенной семье хватало. Вторая дочь реб Шнеура-Залмана, Двойра-Лея, [283] умерла в расцвете лет и оставила на его руках своего единственного сыночка — Менахема-Мендла, [284] прославившегося позднее в качестве автора книги «Цемах Цедек». [285] Самая младшая дочь ребе, Рохеле, [286] тоже заболела и умерла. А вскоре после этого умер и ее ребенок. Последние золотисто-рыжие волосы, еще остававшиеся в бороде реб Шнеура-Залмана после петербургской тюрьмы, побелели, как молоко, а сияющая голубизна его глаз как-то застыла. Однако никто из близких долгое время не подозревал, что причиной этой перемены была не столько скорбь по умершим дочерям, сколько огорчения из-за его живого удачного и талантливого младшего сына.
С тех пор как его младший сын Мойшеле побывал в Петербурге, чтобы помочь избавить отца от последствий доноса, он ходил мрачный, потерянный. Мойшеле охладел к своей молодой жене, дочке богача Улера, однако продолжал наряжаться и тратить слишком много денег на шляпы, кушаки и рубахи. А когда реб Шнеур-Залман выговаривал ему за это, Мойшеле, без прежней почтительности, коротко и резко отвечал:
— Реб Мендл-витебчанин тоже любил наряжаться, но это не мешало ему быть твоим лучшим другом…
В другой раз он ответил на сходный упрек словами из Геморы:
— Хороший залог дал нам на этом свете Владыка мира — тело. Так как же нам не ценить и не украшать его?
На подобные, словно заранее припасенные, отговорки реб Шнеуру-Залману нечего было ответить. И он молчал со скрытой гордостью отца, наталкивающегося на преждевременную мудрость своего сына… Но при этом он чувствовал, что за красивыми ссылками на Гемору и на великих людей скрывается какая-то сугубо материальная подоплека, какой-то привкус телесного соблазна… Однако эти подозрения сразу же развеивались благодаря талантам Мойшеле и его крепкой памяти, которые он частенько демонстрировал. Уроки по учению хасидизма, которые его отец произносил перед своими приближенными, Мойшеле повторял наизусть, не упуская ни слова. Поэтому реб Дов-Бер, [287] его старший брат, который записывал уроки отца, постоянно обращался к Мойшеле, когда у него возникали какие-либо сомнения. И тот поправлял каждую ошибку и напоминал каждое забытое выражение так, словно просто открывал и читал книгу.
Но однажды дело дошло до горячего спора между отцом и сыном. Это произошло, когда реб Шнеур-Залман застал Мойшеле в одной из боковых комнат погруженным в чтение какой-то толстой русской книги. Реб Шнеуру-Залману показалось подозрительным не само чтение иноверческой книги. Нет, с тех пор как ему самому пришлось отвечать перед российским Сенатом — с большим трудом и ошибками — на гнусные доносы и пользоваться при этом помощью цензоров-выкрестов и переводчиков-вольнодумцев, он стал твердо придерживаться приведенного в трактате «Поучения отцов» мудрого высказывания, что Тора хороша вместе со светскими знаниями. [288] А о том, что надо знать язык страны, в которой живешь, нечего и говорить… Однако сама по себе книга, в чтение которой его сын Мойше был так погружен, была какая-то странная. В ней были абзацы с красивыми титульными буквами, как в еврейских книгах для женщин, и к тому же картинки… Еще подозрительнее было то, что Мойшеле захлопнул ее, как только заметил отца. Более того, он вскочил с места в растерянности и испуге.
— Что это за книга? — строго спросил реб Шнеур-Залман.
— Это… это… — пробормотал Мойшеле, — это перевод Танаха.
— Зачем тебе нужно читать Танах на языке иноверцев? Ты что, не знаешь священного языка?.. Покажи!
Мойшеле не показал книгу. Он только побледнел. И наконец признался, что это Евангелие…
— Что?! — содрогнулся реб Шнеур-Залман. — Новый Завет? Скажи открыто, это Новый Завет?
Однако Мойшеле уже успел взять себя в руки. Он закусил губу.
— Если ты хочешь что-то отвергать, — попытался он выкрутиться, — надо сперва знать, что ты отвергаешь…
Но ребе не пожелал принять такого объяснения.
— Где ты это взял? — начал он с пристрастием допрашивать сына.
— В Петербурге…
— У кого?
— У дочери прокурора Катерины Обольяниновой…
— Ах, эта образованная, которая хотела тебя перевоспитать и принимала в доме своего отца… Теперь я понимаю. Так она это дала тебе почитать только любопытства ради?..
— Да.
— Только для этого?.. Мойше, я приказываю тебе сжечь эту книгу. Немедленно, сейчас же! Я сам не желаю к ней даже прикасаться…
— Сжечь? — опустил под тяжелым взглядом отца глаза Мойшеле. — А что изменится, если я это сделаю?.. Ведь свою память я сжечь не могу…
— Я приказываю тебе ее забыть. Полностью забыть…
— Врага, которого не боишься, убивать незачем…
— Не говори высокими словами! Мне нужно твое сердце, а не твой язык.
— Я только имею в виду, папа, что сильная вера не должна бояться другой веры…
— Чью веру ты имеешь в виду?
— Нашу веру. Твою и мою.
Реб Шнеур-Залман на мгновение восхитился такой краткой и неоспоримой истиной.
— Видишь ли, сын мой, — сказал он со скрытой слезой в голосе, — ты ведь знаешь, что, когда наш праведный Мессия придет, соблазн зла будет казаться праведникам высоким, как гора, а нечестивцам — тонким, как волос. И те, и эти будут плакать. Праведники будут говорить: «Это такая гора! Где мы возьмем силы, чтобы преодолеть ее?» А нечестивцы будут говорить: «Волосок! Всего лишь один волосок… Как же мы из-за него так споткнулись?..» Больше я тебе ничего не скажу!
В тот вечер отец и сын молились с глубоким чувством. Отец молился о том, чтобы для Мойшеле соблазн зла был легким, как волос. А Мойшеле молился, чтобы Бог дал ему силы благополучно преодолеть такую гору.
2
Кроме потерянных дочерей и утраченного доверия к живому и благополучному сыну, Владыка мира послал реб Шнеуру-Залману еще одну утрату, которая в последнее время совсем сломила его. Неожиданно умер его ближайший друг, ставший и сватом, ребе Леви-Ицхок из Бердичева.
Потрясение от его неожиданной кончины усиливалось тем, что среди раввинов и хасидских ребе в Белоруссии и на Украине прошел слух, будто реб Лейвик слишком уж играл с Именем Всевышнего, слишком уж по-свойски говорил с Ним, защищая народ Израиля. Что он вторгался в сферы серафимов и ангелов… И они больше не могли ему прощать этого. В первый раз они предостерегли реб Леви-Ицхока, лишив его ясного рассудка. А во второй раз — сократили его дни.
В первый раз они
