переглядывались, стоя у смертного одра великого человека, и качали своими богобоязненными головами, сожалея, что допустили такое. Но в глубине души они восхваляли Бога за то, что Он удостоил их узреть своими собственными глазами такое чудо.
Совсем иначе воспринял все это реб Шнеур-Залман. Когда весть о последнем чуде ребе Лейви-Ицхока и о его внезапной кончине дошла до Ляд, реб Шнеур-Залман разорвал свою одежду в знак скорби по старшему товарищу, с которым когда-то учился хасидизму у межеричского проповедника. Он созвал своих сыновей и, сидя на полу, заговорил с ними так:
— Пусть это будет для вас, дети, предостережением, что даже праведники поколения могут вмешиваться лишь в дела между человеком и человеком. Потому что каждое дело между человеком и Господом — это чудо, и вмешаться в него — значит подвергнуть опасности свою жизнь. Как сказано: «Кто это осмелился приблизиться к Нему и уцелел?..»
После этих слов реб Шнеур-Залман уединился в своей комнате для изучения Торы и три дня и три ночи не допускал к себе никого, даже жену.
Но поступал ли он сам так, как велел поступать своим наследникам? Это мы увидим позднее, в последующих главах.
Глава шестнадцатая
Пророчество праведника из Ляд
1
На исходе субботы «Нахаму» [291] 5572 года, то есть в начале августа 1812 года, в доме реб Шнеура-Залмана в Лядах тихо прошла помолвка четвертой дочери сына ребе, Дов-Бера, носившего имя великого межеричского проповедника. Она обручилась с молодым хасидом Ароном, сыном реб Мойше Гиршеса из Шклова.
В другое время такое торжество в доме ребе было бы многолюдным и шумным. Десятки тысяч приверженцев, которых реб Шнеур-Залман привлек своим учением, мудростью и высокими качествами человека, искренне стремящегося к миру, сами побеспокоились бы о том, чтобы помолвка внучки столь великого человека не проходила так тихо, в тесном кругу семьи.
Однако время стояло серьезное, и все пребывали в подавленном настроении. Армии Наполеона уже широкой волной захлестывали западные границы России от литовских Шавлей [292] до украинского Луцка. И Ляды, резиденция ребе, вместе с близлежащим Борисовом, уже находились, словно на полуострове, между форпостами наступавшего врага. С одной стороны был занятый Минск, с другой — занятая часть Витебской губернии. Шклов, откуда приехали на помолвку сват реб Мойше Гиршес и его сын-жених, тоже был обеспокоен французскими кавалеристами, уже пару раз врывавшимися в этот еврейский город. Правда, русские их оттуда выбивали, а деревянный мост, который французы перебросили через одну из речушек, что между озером и Днепром, сожгли.
И близкие, и приверженцы учения уже не раз приставали к реб Шнеуру-Залману с просьбой покинуть Ляды, которые находились теперь под угрозой с двух сторон. Но реб Шнеур-Залман каждый день все откладывал отъезд. Во-первых, ему вообще было тяжело сорваться с места и отправиться скитаться. То, что в молодые годы — развлечение, а в среднем возрасте — бремя, на старости лет становится уже мучением. На него напала усталость всех его шестидесяти с лишним лет, все предшествовавшие скитания и переживания согнули его ослабевшие плечи. Сидеть на месте — еще ладно, но едва сделаешь одно лишнее движение, как в теле просыпаются все дремлющие боли и душа страдает от неуверенности.
Во-вторых, реб Шнеур-Залман в глубине души еще верил, что его горячие молитвы помогут и враг отступит. Своих детей и приближенных он тоже попросил молиться, чтобы сломить общими усилиями натиск «обратной стороны», [293] прибывшей из еретического государства, которое называется Франция, где, как рассказывают, прежнему королю отрубили голову посреди столицы. И в Бога там тоже не верят…
Потаенная надежда реб Шнеура-Залмана на то, что в конце концов сатана будет побежден, еще больше усилилась после того, как в местечке стало известно, что его величество царь Александр находится не в «Пейтербарге», а в русской ставке, в Дриссе. [294] То есть совсем близко от Ляд, в соседней губернии. Сейчас ребе был уверен, что «нечестивец» Наполеон испугается и не осмелится двигаться дальше.
Реб Шнеур-Залман вообще испытывал какое-то странное доверие к молодому царю. Он верил, что все, что тот хочет, умно, и все, что тот делает, хорошо. При его глубоком понимании жизни и ясном взгляде на вещи подобное доверие выглядело необъяснимым. Вероятно, оно проистекало из того, что Александр был его подлинным освободителем. Он освободил ребе, как только стал царем. Одним росчерком пера он снял с него все наветы, прекратил все судебные разбирательства и позволил реб Шнеуру-Залману, как и всем его приверженцам, по-хасидски служить Богу, сколько им будет угодно, чем весьма огорчил доносчиков и недоброжелателей-миснагедов… Глубокая благодарность, которую автор книги «Танья» с тех пор испытывал к молодому царю, зашла так далеко, что он уже больше не замечал отталкивающее двуличие молодого самодержца, становившееся все заметнее для всех и находившее отражение в его указах. Уже после первых лет царствования Александра, когда он еще играл в либерализм со своими ближайшими советниками вроде князя Чарторыйского, Кочубея и Новосильцева, это стало очевидно. А по отношению к евреям царь переменился в сторону практически нескрываемой ненависти.
Однако реб Шнеур-Залман не замечал этого, даже когда вместо ожидавшихся привилегий в 1807 году появился указ об изгнании всех евреев из деревень. И это тоже реб Шнеур-Залман рассматривал не как проявление злой воли российского самодержца, а как результат дурных советов его приближенных… И после этого указа реб Шнеур-Залман молился Всевышнему, чтобы Он прояснил глаза императора и раскрыл его сердце…
2
Вскоре упомянутый указ действительно был отменен, и хасиды, знавшие о молитвах ребе, восприняли это как чудо. Смеялись над ребе только миснагеды и «просвещенные». Шепотом, перемигиваясь, они решили между собой, что указ отменили не из-за молитв реб Шнеура-Залмана, а потому, что российские власти немного испугались того Синедриона, который Наполеон, великий французский царь, велел созвать у себя в Париже. Потихоньку они рассказывали и о том, что Австрия и Пруссия по этой же причине тоже принялись демонстрировать некоторую терпимость к своим жидам. В соответствии с таким объяснением причиной отмены антиеврейского указа был всего лишь старый страх фараона: «…если случится война, они примкнут к врагам нашим, будут воевать с нами…». [295]
И действительно, как только авантюра Наполеона с Синедрионом закончилась, дискриминационные законы против евреев на Святой Руси, а также в Австрии и Пруссии, снова усилились. Но и это не ослабило веру реб Шнеура-Залмана в «милосердного царя», и он постоянно молился за его благополучие.
Тем более сейчас, когда «нечестивец Наполеон» ворвался
