через российско-польскую границу с еще невиданной армией численностью пять раз по сто тысяч солдат, преданность реб Шнеура-Залмана России и ее «милостивому царю» выросла. И не раз он предостерегал своих перепуганных приверженцев в Пруссии, чтобы те, не дай Бог, не дали одурачить себя «распространяемыми слухами», которые доходят и сюда из Польши и из Подолии, что святой ребе реб Мендл Рыманувский [296] твердо поддерживает Наполеона и говорит, что из того зла, которое он приносит в этот мир своими войнами и победами, вырастет добро и что его огромные армии прокладывают дорогу для прихода Мессии…
Реб Шнеур-Залман предостерегал их и от слов реб Нахмана Брацлавского, [297] который незадолго до своей кончины вплел «нечестивца Наполеона» в одну свою волшебную сказку о царском сыне и простом юноше, которых поменяли местами, когда они были еще малышами… А вывод реб Нахман сделал такой: хотя Наполеон происходит из простых людей, он, тем не менее, по своим душевным основаниям царский сын. И корона была дана ему самим Царем, царящим над всеми царями…
Реб Шнеур-Залман предостерегал также и от коженицкого проповедника, [298] который, если верить рассказам, молился за окончательную победу «нечестивца Наполеона» над Россией и верил, что Наполеон послан свыше, чтобы покорить сильных и побить гордых, унизить возвысившихся и вознести униженных. И что все это ускорит наступление Избавления народа Израиля…
Реб Шнеур-Залман предостерегал своих приверженцев и от люблинского «провидца», [299] который «торопил конец Изгнания» и присоединял к своим молитвам молитву за победу Наполеона, потому что видел в этом начало времен войн Гога и Магога…
А свои предостережения реб Шнеур-Залман не раз заканчивал так:
— Говорю вам, что если Наполеон не будет слишком высокомерен, если он не сделает глупости и не пойдет дальше в глубь России, то может случиться так, что он закрепится и останется в Польше. Но если нет — это станет большой бедой для евреев. Тогда, не дай Бог, никто не останется при своем еврействе и при своем достоянии. Потому что Наполеон — это противоположность милосердия и добра… Но я уверен, что, с Божьей помощью, он недолго продержится. «Мера милосердия» перевесит «меру справедливости». Как сказано, «ибо велика Его милость к нам», [300] что может быть переведено со священного языка и как «ибо милость Его победила нас»…
3
Понятно, что подобные воодушевленные речи о «милосердном царе» Александре и жесткие слова против «нечестивца Наполеона» не могли сохраниться в тайне среди лядских хасидов и в окрестных еврейских местечках. Довольно быстро об этом стало известно даже среди русских военных, которые стояли в то время с полковым резервом в Борисове. В великом «рабине», сидевшем в близлежащих Лядах и руководившем еврейским населением, они увидели важного российского патриота, которого следовало высоко ценить и уважать. Особенно в такое беспокойное время, когда враг близок, и неизвестно, кто тут, в этом наполовину польском, слабо русифицированном населении Белоруссии, враг, а кто — настоящий друг…
И начальники борисовского полка, генерал-майор Ульянов и полковник Небрасский, просили известить великого «рабина» об их уважении и пообещали ему помощь и защиту, когда они ему потребуются. Пока что — так они сообщили ему — дорога во внутренние губернии открыта. Но когда остающаяся пока свободной дорога на Можайск и Москву окажется под угрозой, его предупредят, чтобы он заблаговременно уехал.
Настоящим посредником между маленьким борисовским военным штабом и домом ребе теперь стал его младший сын Мойшеле. Ведь когда-то, пока реб Шнеур-Залман сидел в тюрьме Тайной канцелярии на Гороховой улице, Мойшеле несколько месяцев провел в «Пейтербарге» и изучал русскую грамматику с красивой дочерью прокурора Обольянинова… Его знания «рушшкого» — как говорили местные евреи — языка теперь сильно пригодились всему дому ребе. Еще больше, чем прежде, в столице…
Среди старых рукописей отца Мойшеле отыскал своего рода пророчество о Наполеоне Бонапарте, которое отец записал целых четырнадцать лет назад, сидя в первый раз в Петропавловской крепости. Он тогда прислал это пророчество в Сенат вместе с поздравлениями ко дню рождения императора Павла. Но безумный император, видимо, не принял этого во внимание, поэтому «опасного рабина» оставили дальше сидеть в тюрьме… Теперь забытое пророчество ожило, засияло новым светом…
И Мойшеле постарался, переписал его начисто, перевел на русский язык так хорошо, насколько только смог, и подал свой перевод генерал-майору в Борисове в качестве доказательства того, что уже много лет назад у реб Шнеура-Залмана было то же мнение о Бонапарте и его победах, как и сегодня…
История этого пророчества такова. Уже в 1798 году, когда реб Шнеур-Залман в первый раз сидел в тюрьме, Россия и Франция находились в состоянии войны. Император Павел примкнул тогда к союзу Австрии, Италии и Германии, сражавшихся против «гнусных французских революционеров» с генералом Бонапартом во главе. Уже тогда Наполеон прославился своими невероятными победами…
Чтобы убедить, что донос против него был ложным, реб Шнеур-Залман прислал из крепости поздравление ко дню рождения императора, а вместе с ним — пророчество, основывавшееся на двадцати четырех словах из недельного раздела Торы «Гаазину».
Этот недельный раздел сыграл в жизни реб Шнеура-Залмана определенную роль, поэтому он так сильно врезался в его память. Дело было в том, что в последний раз перед арестом он произнес благословение над развернутым свитком Торы, когда его вызвали к чтению именно этого раздела в лиозненской синагоге. [301]
Это произошло в последнюю субботу перед Кущами… А сразу же после Кущей его арестовали и в черной карете отвезли в Петербург как бунтовщика, поднявшегося против царя.
Сидя оторванным от всего мира в темной камере Петропавловской крепости, он, сам не зная почему и как, вспомнил о том, как его в последний раз вызывали к чтению Торы; как он стоял, укутанный в талес, на высокой биме; как все прихожане синагоги тоже встали, из уважения к святости песни Моисея, а львиный голос чтеца раскатывался по всей синагоге. Он читал с особой торжественностью в честь такого возвышенного недельного раздела Торы:
Внемлите небеса, и говорить буду;
И услышь, земля, речи уст моих.
Изольется, как дождь, мое наставление,
Иссочится, как роса, моя речь… [302]
Эта мелодия и слова начали преследовать реб Шнеура-Залмана. День и ночь они звучали в его памяти в мертвой тишине крепости. Он не мог от них освободиться, пока однажды не остановился в конце этой песни:
Когда изострю до блеска Мой меч,
Возьмется за суд рука Моя… [303]
Двадцать четыре слова извлек реб Шнеур-Залман из этих библейских
