Старший механик сделал свою любимую гримасу, опустив нижнюю губу, отчего его лицо приобрело выражение глубокого отвращения:
— На свете вообще нет ничего интересного… решительно ничего!
— Ты — старик, тебе уже не до баб, потому-то так и рассуждаешь, — заметил Спиру Василиу.
— Ты прав: я рассуждаю так потому, что я старик, все это прекрасно знаю и все на свете перепробовал, — сказал старший механик. — В жизни нет ничего, ради чего стоило бы особенно стараться. Все, Спиру, — дрянь и чепуха! Куда девался сифон? Вели, чтобы тебе принесли другой, со льда!
* * *
В конце этого лета «Арабелла Робертсон» находилась на Мальте с грузом машин для Александрии. Оставалось погрузить оборудование для канализации и трубы, предназначавшиеся тоже для Египта. Когда Прикоп возвращался из города, работа, несмотря на поздний час, шла полным ходом.
Ветра не было, воздух был неподвижен, сухая, раздражающая нервы жара стояла над Ла-Валеттой. Старинные каменные стены крепости были насквозь прогреты солнцем — стоило притронуться к ним рукой, чтобы в этом убедиться. Из подвалов несло тухлятиной. На улице, по которой быстро шагал Прикоп, из всех окон, сквозь опущенные жалюзи и вечно задернутые шторы струился свет. Стоя в освещенных дверях, какая-то женщина в халате крикнула Прикопу:
— Eh, tu, vieni qua[8]!
Прикоп окинул ее беглым взглядом. Женщина смеялась, глядя на него, и ее раскрытые, толстые, ярко намазанные губы обнажали крупные зубы, из которых одного недоставало. Растрепанные, спадающие на плечи волосы, глупый, отвратительный смех, черные чулки, распахнутый халат, голый живот и выставленные напоказ отвислые груди изобличали дешевую проститутку, из тех, что обслуживают простых матросов, с которых много не возьмешь. Прикоп отвернулся и, ускорив шаг, пошел дальше…
Он только что покинул заведение, где были как раз такого рода девицы и, выйдя оттуда, свернул сначала за один угол, потом за другой и почти бегом спускался теперь к порту, не замечая ни высеченных из камня гербов над дверьми домов, где когда-то жили рыцари, командоры и магистры мальтийского ордена; ни сверкающих вывесок над магазинами; ни пьяных английских матросов и солдат, которые, держась под руку по шесть человек в ряд, ходили по улицам, горланили песни фальшивыми голосами и заставляли прохожих сходить с тротуаров; ни ресторанов и кабаков, где продавались более дорогие женщины, для людей с достатком, — не таких, как Прикоп, — ничего этого он не замечал, будучи всецело погружен в свои соображения. Ему срочно нужно было поговорить со старым Стягой, посоветоваться с ним, пожалуй, даже пообещать ему денег.
Прикоп не жалел о том, что сделал, — он поступил так, потому что не мог удержаться. Мысль о раскаянии вообще не приходила ему в голову. Жалко было только, что он не обдумал все заранее и теперь было опасение, чтобы это как-нибудь не узналось…
Прикоп был совершенно трезв. Страшное нервное напряжение заставляло его мозг работать особенно отчетливо и ясность мысли в эти минуты была у него необычайная. Он спустился в порт. Здесь, под высокими, не успевшими остыть после дневного зноя стенами, под башнями, амбразурами и бастионами древней крепости мальтийских рыцарей гремели подземные краны, стучали по железу молотки, басисто ревела сирена над пришвартованными к стенке грузовыми пароходами и жирной водой, переливавшейся в свете прожекторов красными, фиолетовыми, темно-синими отблесками. Далее, где темный рейд бороздил моторный катер с большим кормовым флагом, который, казалось, тащился как шлейф по воде, дремали на якорях три низких, широких, военных корабля британского Средиземного флота, похожие на черепах, с их двенадцатидюймовыми орудийными башнями. Но Прикоп видел только то, что его интересовало: стоявшую у стенки старую «Арабеллу Робертсон», окрашенную шаровой краской с уродливым коричневым командным мостиком и обличающей ее почтенный возраст высокой, тонкой трубой. Прикоп незаметно взобрался на борт и отправился разыскивать старшего механика.
На следующее утро, когда «Арабелла Робертсон», закончив погрузку и собрав весь свой экипаж, медленно двигалась по грязной воде, в которой плавали все отбросы Ла-Валетты, моторный катер портового управления, поднимая белые буруны по обе стороны носа, догнал выводивший ее из порта буксир и один из находившихся на катере людей крикнул в рупор, чтобы он остановился. Когда приказание было исполнено и катер пристал к борту «Арабеллы Робертсон», ее капитан, — седой, сухопарый, высохший как мумия англичанин, с пепельно-серой кожей и стеклянным взглядом, — обратился к Спиру Василиу с просьбой узнать, в чем дело. Старший помощник невольно попятился — так сильно разило спиртом от капитана, — и пошел принимать прибывших. По штормтрапу поднимались двое: штатский и сопровождавший его офицер из портового управления. Они добрались до палубы, — и в это время драивший ее матрос будто по ошибке окатил их с головы до ног из шланга. Остальные без улыбки ждали, что будет дальше. Промокшие до нитки штатский с офицером были в таком негодовании, что даже не ответили на приветствие Спиру Василиу, тоже сохранявшего напускную серьезность, хотя он отлично знал, что гостей окатили вовсе не по ошибке. Они приказали ему выстроить экипаж на палубе и заявили, что ищут румына, который прошлой ночью убил в публичном доме матроса-датчанина. Содержавшиеся в доме женщины ничего другого показать не могли, кроме того, что убийца — тоже матрос, но румын. В управлении порта было известно, что среди экипажа и командного состава «Арабеллы Робертсон» было три румына.
Посетители приступили к осмотру выстроенного на палубе экипажа. Державшийся за их спиной Спиру Василиу, бледный после ночных похождений, с трудом удерживался от смеха при виде собственной команды: подбитые глаза, исцарапанные физиономии; у одного голова была перевязана, другой — мальтиец, был такой лохматый, что, казалось, у него на голове вырос куст и т. д. Штаны у всех были надеты так, что приходилось удивляться, как они держатся; сквозь рваные фуфайки виднелась татуировка: русалки, сердца, якоря. Среди этого сброда лучше всех выглядел Прикоп — свежевыбритый, коротко остриженный, чисто одетый. Полицейский в штатском и чиновник управления порта, с выражением полнейшего отвращения, обратились к Спиру Василиу:
— Что с вашим экипажем? Они подрались? Пьяны? It looks like a madhouse[9].
За их спиной раздался скрипучий голос:
— My crew is all right. What do you want[10]?
Это был капитан. Полицейский и офицер из управления порта повернулись и нехотя поздоровались, почувствовав так же, как старший помощник, сильнейший запах джина. Капитан попросил их к себе и вызвал туда же весь командный состав. Через четверть часа все выяснилось: преступником, очевидно, мог быть только масленщик Прикоп Данилов. Но Данилов, по заявлению старшего механика, всю ночь проиграл с ним в табли[11]. Старший помощник капитана Спиру Василиу со своей стороны заявил, что, отправляясь вечером в город, он оставил Данилова на корабле, где и нашел его, вернувшись через час. Вызвали Прикопа. Жилистый, в плотно облегавшей мускулистую грудь фуфайке, с костистым, угловатым, словно из камня высеченным лицом, Прикоп Данилов заявил, стоя в дверях каюты и смотря прямо в глаза представителям власти, что он прошлой ночью вовсе не был в городе. Полицейский в штатском посмотрел на капитана, от которого разило спиртом, на полуголого старшего механика с седыми волосами на брюхе, которое не помещалось в слишком узких трусах защитного цвета, на остальных офицеров, которые были не лучше, и пожал плечами:
— Пишите декларации и подписывайтесь, — заявил он мрачно. — В конце концов, никто не просил датчанина драться с одним из этих бродяг, по недоразумению считающих себя экипажем, которых он — полицейский, — не задумываясь засадил бы в тюрьму, только раз взглянув на их физиономии…
В результате «Арабелла Робертсон» беспрепятственно покинула Мальту и снова пошла бороздить голубые воды Средиземного моря. Вот тогда и возникла нерушимая связь между Прикопом Даниловым, старым Стягой и Спиру Василиу, державшаяся все время, пока эти трое плавали на «Арабелле Робертсон» и позднее, после ее гибели, когда Прикоп, Спиру и Стяга работали уже на румынских судах. Никто не знал, что их связывает тайна, которая, к тому же, не была единственной.
В те годы у причалов Констанцского порта, где с верхней палубы высоких, как многоэтажные дома, грузовых пароходов или еще выше, с капитанского мостика, смотрели тебе в макушку моряки в незнакомых формах, с трубками в зубах, среди прочих кишевших здесь грузчиков в подвернутых штанах и широких шерстяных поясах, туго стягивавших им животы, можно было встретить рослого, широкоплечего мужчину со строгим лицом и грустными глазами. Так же, как и на других его собратьев по ремеслу, на нем был фартук из мешка и бумажный колпак — половина кулька из-под цемента. Работал он больше других, был честен и молчалив. Товарищи любили его и находили в нем только один недостаток: он никогда не смеялся. Когда они напивались и ходили в публичные дома, он тоже напивался и ходил вместе с ними, но на следующий день ни с кем не разговаривал. Если, бывало, к нему пристанет какой-нибудь болтун, он усмирит его одним ударом кулака. Случилось это раз или два, после чего грузчики научились оставлять его в покое.
