Девушка приподнялась на постели. Опять грохот! Она очнулась совсем и поняла. Бьют из всех сил прикладами в три окна фасада. Она вскочила и покачнулась спросонок как пьяная. Что делать? Кого звать? Все спят! Грохот раздавался со всех сторон дома. Крик, хорошо знакомый, леденящий кровь в жилах, пронизывающий до мозга костей:
– Отпирай!
Дверь из кухни приотворилась. На цыпочках вбежал Щепан – бледный, трясущийся, страшный в своем испуге. Он оттолкнул рукой девушку, и указал на повстанца. Сам бросился в большую гостиную и стал трясти спящих там гостей. Он обеими руками тянул их за волосы, бил кулаком в грудь, изо всех сил раскачивал их головы. Наконец удалось разбудить обоих. Они вскочили и прислушались. Громкий стук в дверь заставил их встать на ноги. Они мигом натянули брюки и сапоги. Младший успел накинуть куртку. Старший так и не нашел свою. Едва он успел перекинуть через плечо кожаную сумку, как сорвали ставни, стекло вылетело с треском и звоном, и солдаты, толкая друг друга, стали ломиться в гостиную. Все выходы были уже заняты. Щепан побежал с эмиссарами на половину Доминика. Он отпер дверь и втолкнул туда обоих. Миновав большой зал с бочками, они вбежали в меньшую комнату. Тихонько стали открывать окно. С этой стороны фундамент был выше, достигая до половины этажа. Открыв ставни, закрывающиеся изнутри, они увидели двух солдат, которые как раз подсаживали друг друга, чтобы добраться до окна. Ольбромский и его спутник отступили в глубь комнаты, за выступ стены, и тщательно осмотрели пистолеты. Щепан оставил их и бросился обратно. Вдвоем с панной Саломеей они на тюфяке вынесли раненого князя через сени и опустили его в большой чан в старом зале. Сделав это, они сами укрылись в спальне Доминика. Они видели младшего гостя, который притаился в оконной нише, подстерегая солдат. Вдруг в открытом окне появилась фуражка. Спутник Ольбромского выпалил солдату, лезущему в окно, между глаз, приставив пистолет ко лбу, лишь только тот поднялся над подоконником. Солдат рухнул навзничь. Второй выстрел повалил на землю другого драгуна.
Между тем из глубины дома доносился шум, грохот и крики. Солдаты перетряхивали весь дом. Они уже ворвались во все окна и двери. Нужно было уходить от погони. Ольбромский и его спутник, убив двух солдат, очистили себе путь для отступления. Ухватясь за раму, они вылезли из окна и, пользуясь неровностями стены, спустились на землю.
У входа в усадьбу, возле разрушенных ворот, было привязано полтора десятка лошадей; драгуны спешились и брали приступом дом. Лошадей охранял всего один солдат, сидевший в седле. Спутник Ольбромского стремительно кинулся к лошадям и к солдату. Выхватив из-за пояса второй пистолет, он почти в упор выстрелил, ранил и обезоружил караульного. Одним прыжком вскочив на ближайшую лошадь, он отвязал поводья от забора, повернул на месте лошадь и, изо всех сил нахлестывая ее ременной уздой, молнией вылетел из ворот. Ольбромский перескочил через забор и хотел последовать примеру своего секретаря, но не успел. Солдаты, услышав выстрелы и увидев из окна, что происходит, ринулись к лошадям и преградили ему путь. Он перепрыгнул тогда через другой повалившийся забор и сломя голову побежал через сад к реке.
Стоявшая у окна панна Саломея видела все. Произошло это с молниеносной быстротой. Вцепившись руками в оконную раму, она смотрела, как младший эмиссар проскакал на драгунской лошади, взметая брызги жидкой грязи и талого снега, к мосту, пролетел мост и помчался по ровным лугам во весь опор. Он припал к конской шее, совсем слился с конем. Жеребец шел все более крупным галопом и казался все ниже и длинней. Он летел низко над землей как невиданная птица. Шестеро драгун вскачь понеслись в погоню. Над ними беспрестанно вспыхивали голубые клубки дыма. Они стреляли по беглецу, но напрасно – тот мчался к лесу и, наконец, исчез в нем.
Панна Саломея высунулась из окна, ища глазами второго, старшего… Но Щепан оторвал ее пальцы от окна и, обезумевшую от волнения, потащил за собой. Он не позволил ей остановиться даже возле спрятанного повстанца. Они быстро вышли через сени и покинутую солдатами дверь в сад, а оттуда на горку. Щепан, все время что-то бормоча, убегал как мальчишка и тащил за собой Саломею. И вдруг притаился, как лисица, за большим кустом можжевельника, приказав своей спутнице сделать то же. Выглядывая из-за кустов, они наблюдали, что происходит. Сквозь голые ветви деревьев в ласковом свете раннего утра они увидели над рекой нечто ужасное, услышали выстрелы и звериные крики. Панна Мия молчала, руки ее судорожно сжимали колючие ветки можжевельника. Вдруг она пошатнулась. Потеряла сознание. Щепан привел ее в чувство, натирая виски комочками почерневшего снега, который еще лежал в середине огромного куста.
На берегу реки Губерт Ольбромский вел в это время свой последний славный бой. Весницын, тот самый драгунский офицер, который уже раз обыскивал нездольский дом и загорелся дикой любовью к панне Саломее, преследовал по приказу своего командования обоих эмиссаров Национального правительства и застиг их здесь. Он видел с крыльца, как один из них спасся на драгунской лошади. Весницыну приказано было схватить обоих живьем где-нибудь на ночлеге. Он выполнял этот приказ со всей точностью и прибыл как раз вовремя. Поэтому он пылал желанием поймать хотя бы одного. Несясь за солдатами вниз к реке, он кричал истошным голосом:
– Хватай живьем! Живьем бери! Только живьем! Не стрелять! Руками хватай! Окружай! Держи!
Ольбромский слышал этот повелительный крик. На него повеяло дыханием смерти. На нем была сумка со всеми документами, с тысячью секретов правительства, сведениями о том, что происходит или должно произойти. В его сумке хранилось как бы сердце борющейся Польши, в сердце пульсировала горячая кровь. Он не мог ни спрятать где-нибудь эту сумку, ни бросить ее на бегу, ни уничтожить, – за ним мчался с десяток солдат. Огромными прыжками он убегал от преследователей. Перескакивал через кусты и прогнившие изгороди, через полоски размокшей пашни, через ров, еще покрытый льдом. Добежав до луга и увидев какие-то заросли, он помчался туда. Но тут внезапный ужас, как пламя, вспыхнул в его сознании: он вдруг увидел перед собой реку. Поднявшись вровень с высоким берегом, полная черной, пузырящейся полой воды, эта глубокая река своей излучиной отрезала ему путь вправо, влево и вперед. Ее глухой шум оглушил его. Обезумевшим глазам его она явилась черной змеей, как бы символом проклятой, глумящейся над ним силы. Расчетливый ум ошибся: беглец потерял единственную возможность спастись, и безысходное отчаяние ослепило его.
И тут таинственная, вспененная река разомкнула свою черную стремнину, как лоно. Он понял. Застонал. Сорвал с плеча ремень и со всего размаха кинул в темную пучину кожаную сумку – тайну отчизны. Река плеснулась – не то подавая какой-то знак, не то отвечая ему. Сомкнулась. Покрыла тысячами волн доверенное ей сокровище. И снова пустилась в свой извилистый, древний и вечно новый далекий путь. Он вздохнул. Солдаты видели его движение. Они подбежали, окружили его со всех сторон. Он обернулся к ним лицом. Сзади бежал офицер Весницын, крича:
– Живьем, руками брать! Живьем! Не убивать! Окружай!
Ольбромский воспрянул духом. Он презирал ожидавшее его долгое тюремное заключение и смерть на виселице. Он остановился. В первого подбежавшего к нему солдата в упор выстрелил из пистолета. Подхватил шашку, выпавшую из рук убитого и с плеча рубанул по шее другого. Левой рукой выхватил из-за пояса другой пистолет и уложил на месте нового врага. За ним была река, перед ним – семеро врагов. Он защищался как окруженный охотниками тигр. Солдаты, которым офицер приказал захватить его живым, почти не применяли оружия. Они шли на него толпой, с голыми руками. Пользуясь этим, он наносил удары сверху, рубил с плеча и отбегал по берегу, ища удобного места, где можно было бы броситься в реку и поплыть на другую сторону. Офицер, увидев, что трое его солдат уже лежат на земле, а остальные тщетно пытаются осилить одного человека, бросился на него с обнаженной шашкой. Ольбромский увидел его за кольцом солдат и крикнул с презрением:
– Ты! Трус!
Вскипел мрачный офицер Весницын. Он ворвался в группу драгун с палашом в руке, чтобы выбить шашку у повстанца. Скрестились и громко зазвенели клинки – раз, два! Схватив левой рукой пистолет за ствол, Ольбромский размозжил голову солдату, который во время этой борьбы попытался поймать его за руку. Ранил шашкой офицера в плечо. Рубанул в лоб солдата.
– Бери его! – рявкнул офицер.
Солдаты бросились на него. Он рубил, молниеносно вращая шашку. Он уходил, увлекая их за собой, и все рубил и рубил. Обезумевший драгунский командир хватил его шашкой по шее, потом по лицу. Это разнуздало ярость солдат. Они, забыв приказ, кинулись рубить Ольбромского по голове, по шее, куда попало. Ольбромский выронил из рук оружие. Зашатался. Споткнулся. Ему раскололи череп, мозг брызнул и вывалился на траву. Рубили руки, грудь, живот, ребра, пока из него не вылилась вся кровь. Она вытекла из его жил, впиталась в пастбище и напоила мягкую, жадную весеннюю землю.
