— Да кто тебя проведет! — бурчал Мориц с притворным огорчением.
— Ты славный малый, Мориц, но от тебя за версту разит мошенничеством.
* * *
Когда Кароль проснулся, был уже полдень.
Солнце светило прямо в окна, заливая светом всю комнату, обставленную с изысканным вкусом.
Вошел на цыпочках чисто умытый, одетый по-воскресному Матеуш.
— Что-нибудь прислали? — спросил Кароль, так как Бухольц нередко присылал распоряжения ночью.
— С фабрики ничего, зато из Курова пришли люди с письмом. С утра ждут.
— Пусть подождут, письмо принеси мне, а им дай чаю. Протрезвился уже?
— Да я уже как стеклышко, пан директор.
— Да, вижу, физиономию немного привел в порядок.
Матеуш потупил глаза и начал переминаться с ноги на ногу.
— Еще раз напьешься — и больше можешь не появляться.
— Больше не буду…
Матеуш ударил себя кулаком в грудь, даже загудело.
— Голова не болит?
— Голова-то нет, душа болит от обиды. Очень вас прошу, пан инженер, позвольте мне, дорогой пан инженер, и я тогда буду служить вам как верный пес.
— Что же я должен тебе позволить? — с некоторым любопытством спросил Кароль, одеваясь.
— Чтобы я хоть малость ребра пересчитал швабам, что меня так попотчевали.
— Такой ты злопамятный?
— Да нет, не злопамятный, только обиду, пролитую мою кровь честного католика, не прощаю.
— Поступай как угодно, но смотри, чтобы тебе физиономию еще лучше не разукрасили.
— Ну, уж я им задам такую взбучку, что ввек не очухаются, — злобно проворчал Матеуш, стиснув зубы от обуявшей его злости. Даже синие пятна на его лице побагровели.
Кароль, одевшись, пошел будить друзей.
Их уже не было.
— Матеуш, господа давно ушли?
— Пан Баум встал в девять, позвонил домой, чтоб прислали лошадей, и сразу уехал.
— Ну и ну! Чудеса творятся!
— А пан Мориц ушел в одиннадцатом часу. Велел уложить ему чемодан и отнести к ночному курьерскому.
— Покличь тех людей.
«Да что это со мною?» — подумал Кароль, растирая себе виски.
Голова была тяжелая, ему явно нездоровилось. По телу пробегала нервная дрожь. Сидеть на месте не хотелось, но и мысль о том, чтобы идти куда-либо, вселяла отвращение.
Происшествия этой ночи театр, ложи, Люция, кабачок, телеграмма, Мориц и Баум — все это вертелось у него в мозгу, то возникая, то исчезая, и оставалось лишь чувство тоски и усталости.
Он загляделся на стройную хрустальную вазу, покрытую красивым золотым рисунком: золотые французские лилии на фоне густо-пурпурного хрусталя, сквозь который просвечивали солнечные лучи, отбрасывая на кремовую шелковую скатерку кроваво-оранжевые блики.
«Чудесное сочетание», — подумал он, но смотреть сразу же расхотелось.
— Слава Иисусу Христу!
Он повернулся к вошедшим.
— А, вы из Курова. Принесли письмо от барышни?
Он протянул руку и вдруг заметил, что она пожелтела.
— А как же, есть письмо. Дай-ка, мать, вельможному пану, — серьезно ответил мужик в белом кафтане, обшитом по швам черной тесьмою, в штанах с поперечными красными, белыми и зелеными полосками, в синей жилетке с латунными пуговицами и сорочке, стянутой красным шнурочком; он стоял в дверях, выпрямившись, держа обеими руками баранью шапку и прижимая ее к груди; голубые глаза строго глядели на Боровецкого, он то и дело резким движением головы откидывал назад светло-русые, как мятая конопля, вихры, падавшие на тщательно выбритое лицо.
Женщина достала конверт из-под десятка платков, которыми была повязана, и, поклонившись Каролю в ноги, подала его.
Быстро пробежав письмо, Боровецкий спросил:
— Так ваша фамилия — Соха?
— Точно, Соха, ну-ка, мать, скажи ты, — проговорил мужик, толкая женщину локтем.
— Истинная правда, он Соха, а я его жена, и пришли мы просить вельможного пана нижинера взять нас на фабрику и… — Она запнулась, посмотрев на мужа.
— Да, просить работу, ну-ка, мать, скажи все по порядку.
— Да вот, отец и барышня пишут мне про вашу беду. Погорели вы, это верно?
— Точно погорели, ну-ка, мать, расскажи все как было.
— А было так, вельможный пан, все вам скажу, как на духу. Была у нас хата, сразу за усадьбой, на краю деревни. Мой-то землицы купил два морга да двадцать пять прентов[12], это нам старый пан, отец вельможного пана нижинера, продал, и заплатили мы целых триста злотых. Прокормиться с этого не прокормишься. А все же картошка своя была, корову держали, в хлеву всегда кабанчик сытый хрюкал, конь был, мой-то хозяин извозом занимался, возил людей в местечко, на поезд, евреев, к примеру, тоже возил, иной раз и рубль давали. А меня барышня все в усадьбу кликала, то постирать, то полотно ткать, а то когда корова телится. Прямо святая барышня-то у нас, Валека нашего так выучила, парень теперь знает и по-печатному и по-писаному, и в книге, что на золотом алтаре, каждую страницу прочитать может; службу всю знает, и когда ксендз Шимон службу правит, так Валек при нем министрантом. А парню нашему только десятый годок. — И она остановилась, чтобы утереть фартуком нос и проступившие от умиления слезы.
— Истинная правда, сыну моему Валеку точно десятый годок, ты, мать, говори все по порядку, — степенно подтвердил мужик.
— А как же, десятый пошел то ли с Зельной, то ли еще с Севной[13].
— Говорите побыстрей, у меня времени мало, — попросил Боровецкий; хотя этот бессвязный рассказ и наскучил ему и слушал он невнимательно, однако терпеливо сидел, зная, что крестьянам, главное, надо дать выговориться, высказать все свои печали, к тому же они были из Курова.
— Говори, мать, что дальше было, видишь, вельможному пану некогда.
— Так вот, по милости Господа и по милости барышни, у хозяина моего был конь, тем и зарабатывал, а еще, бывало, продашь то курочку, то поросенка, то гуся, а иной раз кувшин молока или кусок масла или яичек, — так и жили, не хуже людей. Вся деревня завидовала, что нас в усадьбе уважали, что барышня нас любила, что в хате святые образа красивые в золотых рамах висели, что одеты мы всегда были чисто да меж собой не дрались, барышня всегда говорила, что это грех и Богу наибольшая обида; а еще завидовали, что мой-то хозяин у ксендза Шимона часто бывал и возил его на поезд, вот и отомстили нам. А уж хуже всех была Пиотркова, что у межи живет. Злая такая, что ксендз Шимон ее сколько раз с амвона поминал. Да ничего не помогло, все она на меня напраслину возводила. И такая подлая баба, по всей деревне брехала, будто я из усадьбы кашу выношу, будто мой-то сено крадет из господских стогов. Видели вы таких людей! Да чтоб у нас так ноги поотнимались, а у нее чтоб язык ее треклятый отсох за эту брехню, ежели мы хоть что-то взяли. Да если бы только это!
— Что же она еще вам сделала, говорите! — чуть не с отчаянием произнес Боровецкий, видя, что баба, ободренная его благожелательным взглядом, пустилась во все тяжкие.
— А как же, из-за нее мы и погорели. Дело было так — меж соседями чего только не бывает, — гуси мои, уже, знаете, порядочные были, я бы их и по полтиннику не продала, зашли на ее поле и пощипали там травинку-другую, а эта сука окаянная их собакой затравила. А чтоб ей в смертный час Божьей милости не видать! Сразу пятеро гусей у меня околели, так их собака покусала. Уж сколько слез я выплакала, и сказать не могу. Мужик-то мой приехал, я ему рассказываю, а он говорит — на таких, мол, другой управы нет, только поколотить так, чтобы костей не собрала.
— Точно, так я и сказал, говори дальше, мать.
— Я и отколотила ее славно, лохмы ей повыдирала, а они у нее как у колдуньи, мордой в навоз потыкала, отдубасила как собаку. А она мне потом кабана отравила. Ну, мы и пошли в суд. Пусть судья решит, кто виноват, — воскликнула она, раскинув руки в стороны.
— А когда ж она вас подожгла?
— Я не говорю, что она подожгла, да все равно через нее это случилось — вот сидим мы в суде, а тут прибегает возный и кричит: «У Сохи хата горит!» Иисусе, Мария! Мне будто кто-то ноги перебил, с места встать не могла.
— Ну, хватит, мне все ясно. А теперь вы хотите работать на фабрике?
— Точно так, вельможный пан. Нищими мы стали, все сгорело: и хата, и скот, и весь левентарь, осталось нам только идти побираться.
Она начала судорожно всхлипывать, а муж все не сводил с Боровецкого глаз, время от времени движением головы откидывая падавшие на лоб вихры.
— У вас тут в Лодзи есть знакомые?
— Да, есть люди из нашего края, вот, к примеру, Антек Михалов. Расскажи-ка, мать, по порядку.
— Вестимо, есть, да не знаем мы, как их найти.
— Приходите ко мне во вторник в час дня. Я найду вам работу. Матеуш, — позвал Кароль, — подыщи им жилье и позаботься о них.
Матеуш досадливо скривил рот, с презрением глядя на крестьян.
