Доктор ничего не ответил, он пил горячий кофе, который ему налил Феликс, и все крутил усики, отряхивал сюртук да засовывал манжеты в рукава. Внезапно он обратился к сидевшему рядом соседу, который в молчании усердно выпивал и ежеминутно протирал очки красным фуляром.
— А ты, адвокат, такого же мнения о женщинах, как пан Феликс?
— Пхе, да это… видите ли, уважаемый… как бы это выразить… гм… — И, махнув рукой, он отхлебнул пива, зажег гаснувшую папиросу и стал разглядывать огонек спички.
— Я спрашиваю вас: что вы думаете о женщинах? — наступал доктор, готовясь к новой схватке за женскую честь.
— А я ничего не думаю, уважаемый, я пью пиво, — надменно махнул рукою адвокат и всем лицом уткнулся в кружку со свежим пивом, которую поставила перед ним кельнерша.
Он долго пил, а потом выжимал белую пену из редких усов, свисавших на губы, будто рыжеватая соломенная стреха.
— Нет, вы мне покажите порядочную женщину, и я ей пошлю шелк от Шмидта и Фитце, шляпу от мадам Гюстав и небольшой чек на какой-нибудь банк за подписью Гросглика, а потом расскажу вам о ней немало любопытного, — снова принялся за свое Феликс.
— Вы это можете рассказывать в Балутах, там, пожалуй, вам поверят и оценят ваше мнение, но мы-то вас, пан Феликс, знаем.
— И вы, пан редактор, со своей шпулькой сюда же?
— Потому как вы вздор несете, просто уши вянут, — ответил кто-то вместо редактора, который с досады отправился в буфет.
— Кузен, не спи! — закричал Бум-Бум.
— Zeit ist Geld! Чей счет? — пробормотал кузен, ударяя кружкой по столу, и попытался поднести ее ко рту, но не донес — кружка выпала из его руки, покатилась по полу, пиво разлилось, а он, ничего не сознавая, повернулся в кресле боком, прикрыл лицо салфеткой и продолжал спать.
— Чего бы ты, красавица, хотела? Ну, скажи, малютка! — шептал Леон Кон, стараясь поцеловать вырывавшуюся из его рук кельнершу.
— Оставьте меня в покое, пустите меня! — И она энергично дернулась прочь.
— Чего ты, малютка, возмущаешься? Я плачу, это я имею право возмущаться, я — Кон, Леон Кон!
— Какое мне дело, кто вы, пустите меня! — громче закричала она.
— Да иди ты к черту, дуреха! — презрительно бросил Леон вслед кельнерше и принялся застегивать жилет и сюртук.
— Мориц, хватит тебе пить, пошли домой, есть важное дело, — нетерпеливо убеждал Кароль, меж тем как захмелевший Мориц, спрятав лицо в ладони, на все его речи отвечал одно:
— Я Мориц Вельт, Пиотрковская, семьдесят пять, первый этаж. Пошел к черту!
— А к вам, пан Кон, у меня небольшое дельце, — сказал Кароль.
— Сколько вам надо? — Леон, причмокнув, щелкнул пальцами и достал бумажник.
— А вы догадливы, — усмехнулся Боровецкий.
— Я — Леон Кон! Сколько?
— Завтра пан Мориц скажет, я только хотел проверить. Благодарю.
— Вся моя касса, весь мой кредит к вашим услугам.
— Премного благодарен. Срок не более трех месяцев.
— Кто говорит о сроках? Между друзьями о таких пустяках и речи не должно быть!
— Принеси мне содовой, — буркнул Мориц.
Когда Кароль принес, Мориц стал пить прямо из сифона.
— Слушай, Шубе, — беседовали за спиной у Кароля, — сколько тебе стоит твоя Юзя?
— О, товар дорогой, если ты хочешь купить сейчас.
— Нет, я подожду до аукциона, я подожду. Но все равно скажи, потому как в Лодзи говорят, что ты тратишь на нее тысячу рублей в месяц.
— Может, тысячу, а может, пять, не знаю.
— Разве ты не платишь?
— Плачу, еще как плачу — да все векселями. За квартиру вексель, за мебель вексель, за портниху вексель, все векселями. Откуда же мне знать, сколько стоит все вместе, я это узнаю тогда, когда обанкрочусь и выясню, сколько процентов они согласятся взять. А пока ничего не знаю.
— Ну, это гениально!
— Слышишь, пан Кон, о чем толкуют там, позади нас?
— Слышу, слышу. Подлость наипервейшая, но умно, очень даже умно!
— Ты хочешь, чтобы я поехал домой? — спросил Мориц.
— И немедленно, дело очень важное.
— Для нас?
— Да, для нас, исключительно важное, поверь.
— Ну, если так, я уже почти трезв. Идем.
Кароль взял под руку Морица, который, пошатываясь, с трудом удерживал равновесие, и оба вышли, а вслед за ними вырвался из раскрытых дверей гул кричащих и поющих голосов и, прокатившись по тихому, темному двору, рассеялся в пространстве и во мраке.
Небо над Лодзью уже светлело — все более четко проступали на нем черные трубы, блестели крыши в бледных лучах нежного жемчужно-розоватого света, мягко озарявших землю.
Мороз подсушил грязь, лужи подернулись ледком, иней покрыл водосточные желоба и густо побелил деревья.
День обещал быть погожим.
Мориц полной грудью вдыхал холодный, бодрящий воздух и понемногу приходил в себя.
— Знаешь, я не припомню, чтобы когда-нибудь так напивался. Не могу себе простить, в голове шумит, как в самоваре.
— Я тебе сделаю чай с лимоном, протрезвишься. У меня для тебя такой сюрприз, что от радости захочешь напиться опять.
— Интересно, что же это такое?
Когда вошли в дом, Кароль не стал будить Матеуша, который спал у печи, положив голову на пол; он сам палил воду в самовар и зажег под ним газ.
Мориц усердно протрезвлялся — облил голову холодной водой, умылся, выпил несколько стаканов чаю и наконец почувствовал себя лучше.
— Ну, я готов слушать. Ух, черт, ужасно холодно.
— Эй, Макс! — кричал Кароль, что есть мочи тряся Баума, но Макс не отзывался, только плотнее укрывал сюртуком голову. — Ничего нельзя поделать, спит как убитый. А мне ждать некогда. Прочти, Мориц, телеграмму внимательно, только на адрес не смотри, — предупредил Кароль, подавая телеграмму.
— Так я ж ничего не пойму — она шифрованная!
— Да, верно. Сейчас я тебе прочитаю.
И Кароль стал читать очень медленно и внятно, выделяя цифры и даты.
Теперь Мориц окончательно протрезвел — после первых же слов он вскочил со стула и весь обратился в слух, жадно впитывая смысл телеграммы. Когда Кароль кончил и поднял на него ликующие глаза, то увидел, что Мориц, стоя неподвижно, погруженный в мысли об этом деле, тщетно старается вздеть пенсне и, нежно улыбаясь, как любимой женщине, поглаживает свою красивую бороду.
— Знаешь, Кароль, — торжественно сказал он, — мы имеем солидный куш. Эта телеграмма стоит сто тысяч рублей, ну, самое малое, пятьдесят. Давай, друг, поцелуемся! Какое дело, какое дело! — И в радостном возбуждении он двинулся к Боровецкому, действительно собираясь его поцеловать.
— Оставь, Мориц. Нам теперь нужны не поцелуи, а наличные.
— Да, ты прав, теперь нужны деньги и еще раз деньги.
— Чем больше купим, тем больше заработаем.
— Что будет твориться в Лодзи! Ай, ай, ай! Если об этом знают Шая или Бухольц, если они успеют закупить, все останутся на бобах. Где ты это раздобыл?
— Это моя тайна, Мориц, моя награда. — И Кароль усмехнулся про себя, вспомнив Люцию.
— Твоя тайна — твой капитал. Меня, однако, удивляет одно.
— Что именно?
— Я от тебя, Кароль, этого не ожидал. Говорю со всей откровенностью. Не ожидал, чтобы ты, имея в руках такое дело, захотел поделиться с нами.
— Значит, ты меня не знал.
— А после этого знаю тебя еще меньше. — И Мориц посмотрел на Кароля так, будто подозревал какую-то ловушку; он не мог понять, как это можно хотеть поделиться прибылью.
— Я ариец, а ты семит, вот в чем разгадка.
— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.
— Только то, что я хочу заработать деньги, но для меня на миллионах свет не кончается, а для тебя цель жизни только в деньгах. Ты любишь деньги ради денег и добываешь их любым путем, не стесняясь в средствах.
— Все средства хороши, если они помогают.
— Вот это и есть семитская философия.
— А почему я должен в чем-то стеснять себя? Но это философия не арийская и не семитская, это философия купеческая.
— Ну ладно. Когда-нибудь поговорим об этом поподробней. Я делюсь с вами, потому что вы мои компаньоны и старые друзья. Да и честь мне велит делать друзьям добро.
— Дорогая честь.
— Ты все считаешь?
— Потому что все можно сосчитать.
— И во сколько же ты ценишь нашу давнюю дружбу?
— Ты, Кароль, не смейся, но я тебе скажу, что мог бы и твою дружбу пересчитать на рубли, — ведь благодаря тому, что мы вместе живем, у меня кредита больше тысяч на двадцать. Искренне тебе говорю.
Боровецкий от души рассмеялся, слова Морица ему были очень приятны.
— То, что я делаю, сделал бы и ты, сделал бы и Баум.
— Боюсь, Кароль, очень боюсь, что ты ошибаешься. Макс ведь человек разумный, он купец… Но что до меня, я бы так поступил с большим удовольствием.
И он погладил бороду и поправил пенсне, как бы желая прикрыть глаза и рот, выражение которых говорило совсем иное.
